Михаил Коршунов - Подростки

…Так распорядилась судьба, что Лучковский попал на работу в депо Москва-Сортировочная. Тогда, на уроке, его ответы действительно слушали машинисты и поверили, что Лучковский вполне подходит как будущий помощник одному из них.

Мамочка родная, подумал Лучковский, когда впервые вышел на работу. Помощник машиниста Лучковский. Есть от чего впасть в некоторое замешательство. Лучковский окончил училище. Свершилось. Худо ли, бедно — окончил. Не будем уточнять. Документы ему вручил директор, лично. Правда, при этом сказал, что у Лучковского на его магистрали не горят еще светофоры зеленым. Но теперь это зависит от самого Лучковского — получить в жизни открытую магистраль. «Да уж, получишь, — подумал тогда Лучковский. — На тарелочке с голубой каемочкой».

И вот она, тарелочка с каемочкой.

— Будешь работать со мной, — сказал машинист, к которому Лучковский явился из отдела кадров депо.

Солидный старый машинист с военными орденскими планками на кителе. Когда вел машину, казалось, он наваливается на нее массивной грудью и плечами. В каждом его движении была особая повышенная требовательность к машине, он будто приказывал ей беспрекословно слушаться. Такое же чувство беспрекословного послушания ощущал и Лучковский. Лучковский думал, что, наверное, таким вот машинистом был бы Тося Вандышев. О Тосе у Лучковского были самые хорошие воспоминания. В особенности о тех днях, когда Тося буквально опекал Лучковского, заставлял заниматься, закрывать двойки. Лучковский не сердился на Тосю, хотя тот мог бы все-таки заступиться, не позволить ребятам накормить Лучковского страницей из учебника. Именно Тося должен был бы работать в депо Москва-Сортировочная. А начинает здесь работать Лучковский. Он занимает Тосино место. Это его, Тосино, место, его депо — лучшее из лучших в стране. Так неужели — опять филонить? Ну, а если нет, что же — батрачить? Нет, работать. Просто работать. Пора, кажется, сделать выбор. Прежде Лучковский откладывал, думал, потом займется серьезным выбором. А теперь уже нет времени рассуждать. Не осталось. Училище закончил, и надо или работать, или не работать. На зажимах предельное напряжение 1500 вольт.

Так что же делать? Сорваться с крючка? Намыливаться отсюда?

Лучковский мучительно думал и нес вахту на машине. Даже вновь иногда читал учебник по электровозам. Без этого нельзя. Ему, Лучковскому, нельзя. Окажешься ненужным. Ничего решить не успеешь — снимут с машины и звание помощника машиниста отберут. Единственное, что ему пока что правдами и неправдами удалось приобрести в жизни. А деньги? Откуда их взять, если потеряешь звание помощника? Да еще в таком депо: здесь уж если потеряешь… Почему-то вспомнил, как сушили, спасали книги и ему попалась книга о каком-то вечно сомневающемся охламоне и как этот охламон из-за своих сомнений едва не погубил свою жизнь. Лучковский сушил книгу страница за страницей и постепенно прочитал ее всю. Даже вот запомнил.

Лучковский решил: пока он сделает для себя окончательный выбор, нужно работать, не филонить, а именно работать. А может, работать даже интереснее, чем филонить да выбирать? Работать — и все. Сомнений не будет. А то перегрузка для организма. Даже ноги отупели, музыку он ими не чувствует. Или надо соответственно встряхнуться? Повеселиться? Устроить эскападу? Французское словечко. Недавно обогатился. Какая-то выходка. Обидная, что ли. Неважно. Красивое словечко, молотковое, всегда приятно пульнуть в разговоре.

Дни шли. Лучковский все думал и работал. Под ним беспрестанно работали колеса электровоза, и это его не угнетало, а даже помогало думать, решать. И деньги шли. Сумма прописью. Он их зарабатывал. Может, это и есть нормальная жизнь? И ничего в этом нет удручающего. Нет занудства. Больничного режима. Колеса постоянно двигаются, и ты движешься. Деньги к тебе идут. Жить можно. Да и в охламонах оказаться не хочется. Остальная братва работает, набирает авторитетного жирка, всякого гонора. Может быть, директор училища был серьезен, когда на выпускном вечере сказал, что не удивится, если кто-нибудь из ребят станет в свое время министром путей сообщения. Лучковского Юрий Матвеевич, конечно, не имел в виду, но вот Федю Балина мог вполне иметь. Или Мысливца. Мысливец даже больше подходит. Федю Балина не оторвешь от техники, а Мысливца не оторвешь от речей и борьбы за всякие права и общий прогресс. О таком общем прогрессе Мысливец сказал на выпускном вечере.

Не думал Лучковский прежде, что приятно будет вспоминать когда-нибудь училище, ребят. А вот не прошло и месяца, и он уже вспоминает. Ума прибавляется, что ли? Ума не палата была, теперь это ясно.