Николай Печерский - Генка Пыжов — первый житель Братска

Часа через два мы причалили к пристани Большие Коты. Вначале я думал, что здесь и в самом деле водятся большие, злющие коты. Но оказалось, коты — это вовсе и не коты, а обувь из сыромятной кожи. Узнал я об этом от старого бакенщика с какой-то странной фамилией Нетудышапка.

Бакенщика мы увидели на берегу. Он сидел возле небольшой, в два окна, избушки и красил красной краской фонарь.

— С прибытием! — сказал бакенщик. — На Коты наши покрасоваться приехали?

Мы познакомились, сели на траву и завели разговор.

— Почему у деревни такое смешное название? — спросил отец.

Бакенщик удивленно поднял седые брови.

— А что ж в нем смешного? — спросил он. — Нет, оно не смешное, а скорее печальное…

Нетудышапка оставил фонарь и начал рассказывать. Я не стал зря тратить время, примостился с тетрадкой на траве…

— Пиши, пиши, — сказал бакенщик. — Может, товарищи твои прочитают про наши Коты.

В истории о котах действительно не было ничего смешного. Коты — это обувь каторжан. Много раньше бродило в сибирских лесах беглых каторжников. Подойдет такой каторжник к Байкалу, напьется воды, помоет ноги, наденет свои коты — и снова в путь-дорогу.

Не всем удавалось уйти от злого глаза и меткой пули стрелка. И до сих пор в таежной чаще можно встретить потемневший от дождей и непогод крест на безымянной могиле беглого каторжника.

— У царских чиновников разговор был короткий, — сказал Нетудышапка. — Чуть что — сразу же: «Кругом! В Сибирь!», и только. Даже с детишками проститься не дадут. Точно как в песне:

— Откуда вы все это знаете? — поинтересовался отец.

— Сам эти коты носил, — неохотно ответил Нетудышапка. — Помещика я одного топором решил…

— А почему у вас такая фамилия? — спросил я.

Нетудышапка улыбнулся:

— Стражники поймали меня возле Байкала. Задержали, значит, и повели допрос: «Из какого острога убег, как фамилия?» Острога, говорю, не помню, память слабая, а фамилие мое — Нетудышапка. Ну вот, всыпали мне ремней — и снова в острог. С тех пор я и стал Нетудышапкой. Привык… А настоящая моя фамилия Федоров, Василий, значит, Лукич Федоров…

Мы посидели еще немного с Василием Лукичом, потом простились и пошли смотреть драгу.

Драга — это что-то вроде парохода. Только в середине у нее не каюты, а большие машины, которые размельчают и промывают землю, а потом добывают из нее золото. Золото мы тоже видели. Оказывается, ничего интересного. Только одни разговоры: «Ах, золото!»

На столе, обитом железными листами, стояла обыкновенная миска, а в ней лежали какие-то тусклые желтые комочки.

— Попробуйте поднять, — сказал начальник прииска.

Ого! Не тут-то было! Миска с золотом весила больше, чем двухпудовая гиря. Я насилу сдвинул ее с места.

Мы бродили по берегу, собирали байкальскую губку и разноцветные, обточенные водой камешки. Настроение у всех было очень хорошее. Отец снял гимнастерку, подвернул штаны и шлепал босыми ногами по воде. Брызги разлетались во все стороны, вспыхивали в воздухе, как крохотные цветные фонарики. К берегу причалила большая рыбачья лодка. Мы подошли к рыбакам и стали осматривать улов. Рыбы было пропасть. И маленькая, и средняя, и большая, в руку длиной.

— Сколько штук поймали? — спросил я рыбака, который бросил рыбу в плетеную корзину.

— Сколько поймали — вся наша! — весело ответил рыбак и бросил мне блестящую рыбку. — Лови голомянку.

Удивительная это рыба голомянка! Тело у нее почти прозрачное. Игошин приложил к голомянке клочок газеты, и я, будто сквозь тусклое стекло, прочел: «Суббота».

Рыбак заметил, что мы проводим с голомянкой такие опыты, и сказал:

— То не рыба, а просто золото. И рану жиром ее можно залечить, и ожог. А про вкус и говорить нечего — за уши от котла не оттащишь.

Вот бы написать об этом Люське в Москву! Ни за что не поверит. Только сверкнет очками и скажет: «Абсолютное вранье».

Но я Люську не осуждаю. Если бы не видел голомянку собственными глазами, тоже не поверил бы.

Когда лодку разгрузили, отец предложил еще сходить в тайгу, но Игошин посмотрел на часы и сказал:

— Пора. Опоздаем на «Альбатрос».

И мы чуть-чуть не опоздали. Когда подошли к причалу, «Альбатрос» уже отдавал концы.

— Скорее! — крикнули матросы. — Разве не видите — баргузин поднимается!

Байкал потемнел, нахмурился. Высокие волны с белыми гребешками бросались на катер, окатывали палубу мелкими холодными брызгами. С севера задувал упругий, порывистый ветер баргузин. Красный флажок на мачте горел быстрым живым огнем.