Федор Кнорре - Оля

Действительно, к окошку подходили люди, шла обычная работа. Пономаренко захлопывал окошко, потом снова открывал и выдавал какие-то маленькие книжечки и листы. Потом никого не стало, он захлопнул окошко надолго. Родион неуверенно подошёл, кашлянул, потом чуть стукнул, поскрёб ногтем фанеру.

Окошечко отворилось.

— Как фамилия?.. Документы!

— Я как раз по этому вопросу, — с вежливой готовностью быстро сказал Родион Родионович. — Карытов фамилия, Родион Карытов, вы, наверное, помните.

— Изложите дело, товарищ, как вас… Карытов? Чего вы хотите?

— Насчёт восстановления утраченных документов.

— А-а! Вот оно что, — Пономаренко протянул из окошечка руку.

— На руках никаких документов не имею, но… Пальцы руки Пономаренко, приготовленные взять щепоткой воображаемый документ, раскрылись, помахали и спрятались за окошко.

— Та-ак. Документа опять никакого нет. А что же есть?

— Я бы так не пришёл. Тут новое дело возникло. Я вчера случайно прочитал, в клубе выступал полковник Бульба. Я даже и другие фамилии могу назвать, всё вспомнил. А главное, Бульба — он в любое время засвидетельствует. Он командир группы был. Меня знает. В любое время…

— Та-ак, — внезапно оживившись, протянул Пономаренко. — Значит, Бульбу припомнил? Так.

Родион стоял, опустив, почти совсем закрыв глаза, и ровным, мертвенно-спокойным голосом, тихо повторял:

— Мне бы только найти товарища полковника Бульбу, Дениса…

— …Ульяныча. Значит, прочитал? Там написано. Ну что ж, я газету тоже читаю.

— Газету?.. В газете я ничего не читал.

— Верно, там отчёт был помещён о состоявшейся встрече с полковником, товарищем Бульбой, и его имя-отчество там. И он фамилии упоминал разные, может, две дюжины: и Шитова, и Мытова, и Бритова, и, кажись, Карытова — и вот, значит, прочитал и решил, что этого достаточно? Ай-ай-ай!..

Пишу вам, мои милые, всё ещё из госпиталя, но у меня всё самое трудное уже позади — я встаю и прогуливаюсь по коридору. А это уже великое дело! В нашей палате сейчас нас только двое таких богатырей — я да стрелок-радист Аня.

Родя, я очень благодарна, я теперь просто счастлива, что ты наконец доверился мне до конца и написал всю правду, всё, как было с тобой с первого часа войны и до сегодняшнего дня. И ты ещё мог сомневаться: поверю ли я тебе?

Да в нашей палате девушки сто таких историй расскажут, как человек из-за тяжёлой контузии или раны в голову терял память надолго, совсем или частично, и долго не мог оправиться. Может быть, они кое-что даже и приукрашивают для моего ободрения, но это всё равно правда.

Я так прекрасно себе представила, что ты пережил, когда вдруг увидел на плакате эту фамилию: Бульба, написанную крупными буквами, и вдруг поверил, что всё было не сон, всё правда, реальность и можно этого Бульбу найти, поговорить с ним и руку его пожать, что Бульба твоих «снов» — живой полковник, он тебя сразу узнает и все твои беды, болезни и мучения кончатся… А пока твоё письмо шло до меня, может быть, ты уже его нашёл и, может быть, вы будете сидеть и читать вместе. Милый полковник! Скажи ему, что лейтенант Карытова стоит перед ним по стойке «смирно», держит руку под козырёк и будет стоять так час или весь день только за то, что он нашёлся и существует на земле.

Ты не должен обижаться на то, что я пишу дальше. Ты всё поймёшь. Девушки в моей палате .. . ведь ты понимаешь, что тут не дом отдыха и не общежитие девчат. Многим тут очень трудно, и не всех ждёт впереди радость и лёгкая жизнь… ты понимаешь. Так вот ЭТИ девушки мне завидовали, что я больше всех получаю толстых писем.

Кроме вас, мне ещё и из части иногда присылают треугольнички, с орденом поздравляли и вообще — вот и получилось, что много.

Треугольнички я давала всем читать, но им этого было мало: "Нет, ты вон то толстое прочитай вслух!" Это не простое любопытство — ведь многим и грустно, и обидно за что-нибудь и так хочется тепла, хоть и не своего, а чужого… хотя мы тут не очень-то чужие, говоря по правде.

Я не давала твоих писем. Меня дразнили, что, значит, у меня возлюбленный, и даже описывали его наружность — с большими усами — и высказывали всякие, очень смешные предположения, как он мне объясняется в любви и грозит, в случае чего, покончить жизнь самоубийством или обрить усы, в которых у него заключена вся его красота.

Сколько ни говори: письма от мужа, они только на смех меня поднимали. "Пускай он тебе и муж! А всё равно возлюбленный. Мужья так много не пишут!"