Павел Ковалев - Красный ледок [Повесть]

— Нас это не касается… Пускай исправляют ошибки те, кто их допустил.

Действительно, в Тихославичах никто и не попытался выходить из колхоза, забирать назад обобществленное имущество.

Вот так.

Школьное собрание закончилось довольно быстро, решение было принято, как говорится, единогласно.

Меня исключили из комсомола и потребовали исключения из школы. Тут же директор перед всеми сказал, что он подписывает приказ и лишает меня права посещать Тихославичскую семилетку.

В одно мгновение большая классная комната опустела, и я остался один. Один-одинешенек. Будто на льдине в большом речном разливе или на каком-то острове после гибели корабля. В голове роились, возникали какие-то картины из недавно прочитанных приключенческих книг.

Едва владея собой, я собрал свои манатки. И, как ни был встревожен, все же заметил — учебника по русскому языку, который мне обычно давала моя соседка по парте, Майя Михалева, не было. Значит, все, все от меня отвернулись, никто меня не жалеет. Тихо, словно сквозь туман, вышел я из класса. В коридоре тоже стояла тишина, никого не было. И только когда я уже одевался, заметил возле себя Софью Марковну. Она старалась не смотреть мне в глаза и, как бы между прочим, бросила мне:

— Скажи своим родителям, что я к вам приду…

И ушла. Меня будто уже и не существовало. Вот к родителям она придет. А я?

Я смотрел вслед своей любимой учительнице. Она мне казалась каким-то далеким-далеким огоньком, мелькнувшим мне с одинокой льдины или острова, на котором я остался, оторванный от всех, всеми осужденный.

Идя домой, я едва-едва передвигал ноги. Они были словно лишние и, казалось, одна другой мешали. Будто сквозь сплошную пелену тумана плелся я к своим, не зная, о чем мне говорить им, и вообще как мне жить дальше. Рядом со мной шагало оно — мое первое испытание. О как нелегко мне было идти…

Тем временем события в нашей деревне развивались все более бурно.

Враги колхозного строя, сделав одно подлое дело, планировали новые провокации и злодеяния. Макар Короткий не сидел сложа руки.

Вечером он позвал к себе домой того же самого верзилу Шикту, своего племянника. Как только тот явился, сразу же начал разговор:

— Смелее надо действовать, Трофимушка. Смелее, говорю…

— А что вы имеете в виду, дядя Макар? — покорно переспросил племянник.

Короткий, однако, не торопился. Он ходил не спеша по хате, поглядывал искоса на Трофима Шикту — изучая его и обдумывая, а сможет ли он до конца быть надежным помощником? И стоит ли ему обо всем говорить? Хитрый и осторожный, решивший вести нелегкую борьбу против колхозов, против передовых людей деревни, сознательно организовавшихся в коллектив, Макар Короткий пока что воздержался раскрывать свои планы молодому помощнику.

Шикта преданными глазами смотрел на дядю. А тот, словно и не услышал, о чем спросил племянник, вышел в сени. Дверь за собою, однако, плотно не закрыл. Трофим не спускал глаз с этих настороженных дверей. Он ничего не знал и догадаться, зачем дядя вышел, не мог.

Макар вернулся быстро. Дверь он открыл ногою, так как руки были заняты. В одной руке он держал крынку, повязанную белой тряпицей, в другой — ложку и две небольшие тарелки.

Подойдя к столу, за которым сидел племянник, Короткий поставил все на средину и стал развязывать веревочку, которая, будто обручем, сжимала тряпицу вокруг крынки.

Развязав, Макар взял ложку и зачерпнул меду.

— Посмотри, Трофим, какой янтарный, словно только что из улья…

Шикта лишь глазами хлопал. Он все еще ничего не понимал, и, только когда дядя стал накладывать мед в другую тарелку — догадался: угощать будет.

Макар прошел в угол, что-то поискал на полке возле печи, стукнул дверцами самодельного буфета и вернулся к столу. Шикта сидел и не шевелясь следил жадными глазами за всеми действиями Макара Короткого.

К меду появились хлеб, сало, огурцы и бутылка, заткнутая пробкой из мятой бумаги.

— Угощайся, сынок! — ласково пригласил Макар племянника, а сам начал наполнять самогоном глиняные чашки. Как только Короткий открыл, бутылку, Шикта почувствовал горелый запах, который сразу же перебил запах хлеба — приятный, тминный.

Трофим Шикта был обворожен таким гостеприимством. Такого и отец ему не позволял. А здесь и мед, и сало, и самогонка, хоть и вонючая.

Выпили. Трофим глотнул немножко. Самогон действительно был горелым.