Людмила Сабинина - Тихий звон зарниц

— Дверь закройте, кто там? — сонно сказали с полу. — Дует же.

Катя осторожно прикрыла дверь, постояла в темноте. Кто-то храпел, кто-то вздыхал в углу.

— Мам! — вдруг позвала Катя. И сама удивилась, какой у нее голос — жалобный, тонкий. — Мам! Ты не здесь?

Ответа не было. Только зашаркали подошвами, кашлянули по-стариковски, две папиросных точки погасли, третья еще попыхивала красным угольком.

— Мам! — снова позвала Катя.

— Видать, нету здесь мамки, — снова кашлянув, отозвался старик. — Садись, где стоишь, завтра мамку поищешь.

— Господи! — взмолились на полу. — Тычет и тычет башмаками своими. У меня ребенок, а она тычет.

— Извиняюсь, — робко сказала Катя и в темноте кивнула.

— Чего там извиняюсь, садись на пол, место еще есть. Хватит топтаться!

Катя осторожно, боясь кого-нибудь задеть, опустилась на пол. Сразу обдало теплым от спящих вповалку. Нащупала гладкую бревенчатую стену, вытянула ноги. Посидев с минуту, почувствовала, как начало клонить в сон. Сняла со спины мешок, подложила под голову.

— Эх-ма, горя-то, горя-то, — проскрипел стариковский голос.

— Горя сейчас — хоть залейся, — отозвались из угла.

— Бомбили сегодня, — встрепенулась вдруг Катина соседка, — говорят, семь человек убило, двадцать ранило.

— Разве? Что-то не видал. Ранило скольких-то, этих видал — увезли. А убитых не видал…

Катя насторожилась. А что, если и маму… Да нет, она оставалась на том месте часа три, бегала смотреть, как раненых укладывали в машину. Матери среди них не было… Завтра, конечно, она найдется. Конечно, найдется. Еще бы не найтись…

— Экая прорва, — завздыхал старик. — Киев забрали… Харьков. Всю Украину захватили, на Москву идут. Силища экая.

— Жмут, гады. Своими руками их бы изорвала…

— Детишек жалко. Детишки не виноватые. Мучаются тут с нами…

— Мальчонку видела давеча. Тоже от своих отстал. Идем, говорю, с нами. Не захотел. Мать, говорит, искать буду. Мальчонка лет десяти, не более…

Пол был прочно угрет спящими, и Кате сделалось тепло и сонно. «Да здесь, видно, и днем и ночью спят, — подумалось ей. — Одни уходят, а на их место сразу же ложатся другие». Сон сморил ее, а перед глазами все еще покачивались чужие рюкзаки, узлы, тюки с домашним скарбом, грудные ребятишки… Ночью дверь то и дело открывалась, кто-нибудь входил, чиркал спичкой, место искал, чтобы лечь.

— Как там, идут? — спрашивали из темноты.

— Идут, — устало отвечал новоприбывший, — прямо демонстрация.

— А мы тут лежим. Подниматься надо. Ох ты, батюшки, ведь ни зги не видать.

— Лежим тут. Долежимся…

— Долежимся. Пора уходить.

— У нас вон соседнюю деревню сожгли. Страсть.

— Это еще ничего. Говорили, карательный отряд подойдет — хуже будет. Ну, мы и снялись. Едва успели.

— С детишками-то поранее надо бы.

— Да кто же знал. Ох, горе горькое, чем их кормить, где ночевать…

Перед самым рассветом Катя проснулась. Дверь была приоткрыта, и с улицы доносились топот, покашливание, голоса. «Ой, чего это я. Надо ведь маму искать». Она поднялась, торопливо надела на спину мешок. Почему-то болела шея, ноги распухли так, что шнурки врезались, и было больно ступать. «Хорошо еще, что не разулась на ночь, пожалуй, ботинки-то и не натянуть бы теперь». Она вышла на крыльцо. Было еще совсем темно, сеял холодный мелкий дождь. Вокруг — ни огонька. А на дороге стоял сдержанный говор — мимо шли и шли. Те, кто был еще достаточно силен и не хотел задерживаться в этой деревне. Под покровом темноты — уйти как можно дальше, благо не бомбят.

Катя уселась на ступеньке, вынула из кармана кусок хлеба с солью, стала жевать. Есть не хотелось, хлебная корка царапала пересохший рот. Но есть надо, чтобы сохранить силы. Идти еще сколько, кто знает.

Когда рассвело, она обошла все избы. Некоторые были покинуты хозяевами, в других еще ютились старики да старухи, и всюду набились беженцы… Отыскала сельсовет, прочитала все записки на стене сверху донизу. Все напрасно: от матери известий не было. Оставалось идти, куда все, пока ноги держат.

Путь был долгий, она потеряла счет дням. Обессилев, где-нибудь засыпала на три-четыре часа. В эвакопунктах кормили, вместе со всеми она выстаивала длинные очереди за горячей похлебкой, за хлебом. Два раза удалось помыться в санпропускниках.

Уже падал мокрый ноябрьский снег, когда очередную партию беженцев погрузили в вагоны. Катя лежала на полке под самым потолком и ехала, сама не зная куда. Впрочем, ей было все равно… Вагон потряхивало, лампочка под потолком то ярко разгоралась, то медленно тускнела почти до полной черноты. Кругом — чужие, под головой мешок с пожитками — все, что осталось от родного дома. Что-то твердое давило затылок, а когда она поворачивала голову, это твердое вонзалось в щеку. «Туфли, каблук. Выбросить их, что ли? На что теперь туфли с высокими каблуками…»