Владислав Крапивин: Лужайки, где пляшут скворечники

— К чему приучать?

— Чтобы ходил куда положено. А то от этих забавных да пушистых такой запах…

Вот тебе и разговор… Ну, посмеялся бы, спросил бы, какого цвета котенок, где взяли, чем кормим! А то сразу — запах…

Я выговорил в трубку со звоном, почти со слезами:

— Зачем ты так?

— Как?

— Я думал, ты порадуешься, а ты тут же… про гадости…

— Я же ничего плохого не сказал. Только посоветовал.

— Ты ни о чем хорошем не можешь…

— Александр! Да что с тобой?

— Ничего! — Я бросил трубку.

И тут же обмер: зачем я так?!

Теперь опять долгие дни, а может, и недели будет глухая молчаливая обида. Эта враждебная отгороженность, когда неловко смотреть друг на друга, трудно обратиться с самыми простыми словами.

Я же не хотел!

А тут еще бабушка… Она, конечно, слышала из своей комнаты мой разговор.

— Ты что? Опять не поладил с папой?

— Я ему про котенка, а он…

— По-моему, ты сам виноват. Надо быть посдержаннее. С отцом разговариваешь…

«Сам виноват»! Нет, я не считал себя виноватым. Но я мучился из-за того, что отцу из-за меня сейчас плохо. Там, дале-ко-далеко отсюда. Я ведь будто ударил его…

«Папа, позвони снова! Я не буду оправдываться! Скажу, что я свинья и сволочь! Только не надо этого чугунного молчания!.. Ну, пожалуйста!»

Но телефон молчал.

И сам я позвонить не мог. Там, на подмосковной даче, телефона не было. Чтобы поговорить со мной и бабушкой, родители ходили на станцию, где стоял междугородный автомат.

Наверно, минут пятнадцать я потерянно стоял в прихожей перед полкой с телефоном. Потом побрел к себе и лег. Буська, видать, почуял мое настроение. Перестал гонять по полу свой любимый теннисный шарик, забрался ко мне, свернулся под боком и заурчал. Утешал, наверно…

Я так и уснул одетый. И бабушка ничего не сказала мне.

Утром я поднялся с тяжелой головой. Несильно и равномерно стучал дождь. На кухне громко говорило радио. Шла передача про поэта Багрицкого. Ведущая бодрым голосом рассказывала, что этого замечательного поэта стали забывать, потому что считают его певцом революции и комсомола, а это нынче непопулярная тема. Но у Эдуарда Багрицкого, говорила она, есть немало и других стихов: о природе, о поэтическом вдохновении, о птицах, о море… И тут начал читать артист:

И я понял, что сейчас тоже уйду. От всего…

Стало не то чтобы совсем легко, но проще и яснее. Стало казаться, что в воздухе стоит тихий звон.

Я отыскал под вешалкой мамины резиновые сапоги, в которых она раньше ездила в сад. Они мне были в самую пору. В шкафу с одеждой взял полиэтиленовую накидку и свою старую безрукавку.

«С Урицкой» даже лучше звучит, чем «с Дальницкой». Правда, я не поэт Багрицкий, а Иволгин Саша (или Алька) двенадцати лет. Неприкаянный, не приспособленный к этому миру. Но стихи продолжали толкаться в голове.

Дынь, конечно, не было. А хлеба я взял. Даже намазал маслом. В дальнем пути пригодится такой запас. А то, что путь будет дальний, я знал.

— Ты куда это лыжи навострил в такую погоду? — сказала бабушка. По-моему, без особого беспокойства.

— К Демиду, — соврал я. — Там нынче репетиция.

— Позавтракать-то разве нельзя?

— Некогда. Пожую на ходу…

И бабушка, которая всю жизнь следила, чтобы «ребенок ел вовремя и как следует», на этот раз только сказала:

— Ну, смотри…

Может быть, она поняла, что я ухожу не к Демиду, а просто ухожу ? И решила: пусть. Мол, такая, значит, судьба…

Я не стал оглядывать напоследок комнаты. Не стал ни с кем и ни с чем прощаться, даже мысленно. Только Буську погладил у порога и сразу шагнул за дверь. И тихо притворил ее.

Серый дождь не кончался. В лужах появлялись и лопались крупные пузыри. Жесткая накидка с капюшоном отзывалась на дождь скребучим шуршанием. Она была короткая, и холодные капли лупили меня по коленям. Вода щекочуще стекала по икрам в сапоги, надетые на босу ногу. Скоро в них захлюпало.

Ну и пусть! У меня было такое настроение, когда «чем хуже — тем лучше».

А куда я шел?

Путь был один — через Завязанную рощу на Дорогу, а по ней — пока хватит сил.

Да, я с самого начала знал, что окажусь на Дороге. Один. Недаром же в последний момент сунул в карман безрукавки крошечный колокольчик от школьного значка «Последний звонок».