Валентин Сафонов - Старостёнок

- Не сыскали, значит, летчика?

Отец взглянул на него затененными синевой усталости глазами, покачал головой. Выхлебав щи, миску вытер хлебным мякишем, прожевал его. Укорил:

- Что-то хлеб у нас быстро тает. С утра и не приступались к ковриге, а щас, гли-ко, одна горбушка осталась. Жрешь много.

- Сколько надо - столько и жру,- резонно обиделся Панька.

- Да я ничего, так я,- стушевался отец.- Из-за матери больше, значица, ей питание нужно. Пшеничка-то вон… Ты бы намолол, а то завтра замесить не из чего.

Панька страсть как не любил молоть, но, понимая, что упрек отца, в общем-то, справедлив, и зная, что теперь один из едоков жив будет только его иждивением, согласился, и даже с видимой охотой:

- Ладно, прокручу. За ночь управлюсь, а днем отосплюсь.

- Намаялся я,- пожаловался Парамон Моисеич.- Продрог, поясницу разламывает.

Но прежде чем улечься на покой, он привычно подвинул табуретку к печке, забрался на нее и долго шептался с матерью: допытывался про ее здоровье, спрашивал с надеждой, не полегчало ли, и пришел к окончательному решению сгонять завтра в волость за фельдшером.

Анисья неожиданно согласилась с ним:

- Вези фершала. Моченьки моей терпеть больше нетути. Днем креплюсь, терплю, а к ночи на куски всю раздирает… Вези фершала, Парамон Моисеич.

Панька, зевая, скучал на скамье, отчужденно прислушивался к беспокойному перешептыванию отца с матерью и лениво думал о том, что, когда вырастет в мужика, никакая сила не заставит его жениться. Лучше самому по себе, одному на свете жить, чтобы и ты никому не в тягость, и тебе никто…

А когда услышал про фельдшера - встрепенулся: как бы заполучить его, чтобы летчика посмотрел и чтоб никто не узнал об этом. Или лекарств каких выпросить для разбитого человека.

Парамон Моисеич, между тем, аккуратно соступил с табурета. И Панька поднялся со скамьи, шумно вдохнул в себя застоялый, пропитанный запахами нездорового тела и мокрых овчин, жженой соломы и вечной сырости воздух кухни. Помедлил еще чего-то.

- Батя,- ворохнул неестественно высоким голосом густую вечернюю тишину.- Батя, скажи мне, зачем ты поехал с Соленым человека ловить?

Парамон Моисеич шагнул к сыну, остановился напротив. Редкие белесые ресницы его мелко-мелко задрожали, щеки пошли красными пятнами. В эту минуту он удивительно походил на подростка, на Паньку своего походил, разве только плечи поуже от сутулости да огромная плешь на затылке.

- Я же властью постановленный человек,- сказал он.- К жизни приноравливаться надо. Вон Фома Фомич говорит, и выживут-то, мол, не все, а кто к ним с покорностью. Убьет людишек война. Против силы не попрешь. Москву-то немец взял, слышал ведь, как Фома Фомич говорил.

- Брешет твой Фома Фомич! - не выдержал Панька. И, боясь, что его перебьют, остановят, не дадут высказаться, не поймут, заговорил торопливым, кричащим шепотом: - Батя, ты же умный. Зачем к тебе Соленый привязался? Отстань от него, будь сам по себе. Иди в партизаны, батя, скорей иди… Хоть сейчас иди. Беги! Вон и винтовка у тебя есть.

В синих глазах отца метнулись искорки страха. Втянув голову в плечи, он быстро огляделся по сторонам.

- Тише ты, оглашенный! Услышат ненароком… Рази ж можно так-то?

- А как же, батя, как же?

- Молчи. Твое дело сторона.

Панька, приволакивая отяжелевшие ноги, прошел в угол, где стоял мешок с пшеницей, ухватил его за хохол, потащил к подполью. Парамон Моисеич суетливо наклонился, прицепился снизу к углам, сказал виновато:

- Не надрывайся один-то. Помогу, чай.

Панька молчал, будто б не видел и не слышал отца. Взял с поставца лампу-пятилинейку, открыл люк в подполье, поставил ногу на тронутую червоточиной перекладину лестницы. В лицо шибануло прелью, стужей, мурашки забегали в ногах.

Отец обескураженно топтался рядышком, неловко помог свалить мешок с пшеницей в подполье.

- Сынок,- позвал он, когда Панька хотел закрыть за собой люк.

- Чего тебе?

- Сынок…

Парамон Моисеич опустился возле люка на колени, желая лучше видеть Панькино лицо.

- Сынок,- в третий раз повторил он.- Ведь из-за матери я все это… стараюсь, значица. Пойми ты меня, сынок. Корову в награду обещали. Ведь умрет мать, что мы с тобой делать будем? Умрет она без молока, беспременно умрет. Что мы делать-то будем, скажи мне?

- Иди спать,- жалея отца и ненавидя его, униженный его нелепой - на коленях-то! - позой.- Иди спать,- повторил Панька и опустил над собой крышку люка.

В подполье, под фундаментом печки, в самой близости к теплу, коричневел при неярком освещении ворох картошки - запас до летних дней, до нового урожая. Подальше стояли две просторные бочки: одна с солеными огурцами, другая - с квашеной капустой. Ящики, засыпанные опилками и песком, источали тонкий запах смолы и аромат антоновских яблок: там лежал весь урожай, снятый по осени в их молодом, неокрепшем саду.