Любовь Воронкова - Где твой дом?

Но по тому, как отец горячился и волновался, вместо того чтобы объяснить что-нибудь, Женя поняла, что все-таки это было не так.

— А ведь ты меня учил не лгать, — сказала она.

— Женя! — возмущенно воскликнула мать.

Но Женя не слышала ее.

— Да что это, в конце концов?! — не выдержал и Савелий Петрович. — Я всю жизнь поступал так, как считал нужным. И впредь буду поступать так же. И все. И за-по-мни это!

— Значит, ты все-таки лжец, — сказала Женя, — значит, ты из тех, с кем в разведку не ходят.

У Савелия Петровича глаза стали бешеными. Он хлопнул ладонью по стулу.

— Ты не смеешь! Девчонка! Наслушалась сплетен! Что ты понимаешь в делах? Суешься, где тебя не спрашивают… Ты лучше спроси у Арсеньева, как он твоего отца в области опозорил. Кляузу написал.

— Не кляузу, а правду.

— И ты его оправдываешь? Ну конечно, умнее его никого нет и лучше его никого нет. Еще бы!

Но Женя уже не слушала. Далеким, безучастным взглядом посмотрела она на отца и медленно вышла из кабинета. Мать что-то говорила ей, но Женя, не отвечая, закрыла за собой дверь.

Тетя Наташа обернулась к ней.

— Укладывать?

Женя кивнула головой:

— Только поскорее, тетя Наташечка.

И бросилась наверх по крутой скрипучей лесенке в свою девичью комнату, которую сегодня покидала навсегда.

Уходить из родного дома нелегко, хотя бы и к любимому. Женя растерянно бродила из угла в угол, собирала какие-то мелочи: старые открытки, приобретенные еще в седьмом классе, ниточку бус, чулки, разбросанные по всем местам, — привычка, от которой ее никак не могла отучить тетя Наташа… Собирала все это и засовывала в свой маленький школьный портфель. Школьные записи, которые могли еще пригодиться, любимые книги, учебники — это она сложила аккуратной стопкой, тетя Наташа потом принесет.

Собравшись, она остановилась у своего маленького открытого окна.

«Вот и все, — думалось ей, — кончилось детство. Это уже не мой дом. Не мой сад. Не моя груша… Не моя семья…»

На старой груше, которая всю жизнь заглядывала в ее окно, уже появились блеклые, желтые и лиловые листья. Маленькие жесткие плоды торчали кое-где на черных корявых ветках. Всю жизнь Женя собирала эти маленькие вязкие груши, отыскивая их в траве. А теперь они будут валяться там и гнить. Одна только Женя могла их есть.

«Это уже не мой дом… А где мой дом? У бабушки Софьи?»

Внизу нарастала ссора. Мать кричала на тетю Наташу:

— Я знала. Я так и знала, что без тебя тут не обошлось. И как еще я живу на свете — не знаю. Все, все хотят загнать меня в гроб, а я живу.

Женя спустилась вниз. Она оделась и взяла чемодан из рук тети Наташи. Мать попыталась отнять чемодан:

— Не дури, Жека, опомнись!

Женя осторожно отвела ее слабые руки.

— Куда ты идешь из своего дома?

— Мой дом не здесь.

— Да где же, где этот твой дом?

— Там, где я буду жить, где буду работать, где будет моя семья. Лишь бы любить и уважать — уважать! — тех, с кем живешь под одной крышей.

Женя обняла ее, поцеловала — может быть, в первый раз в жизни — и сошла с крыльца. Тетя Наташа помахала ей рукой.

— Савелий, — закричала Елизавета Дмитриевна, — ты посмотри! Ты посмотри — она же уходит из дома. Что же ты молчишь там? Выйди, останови ее!

Савелий Петрович не вышел. Он стоял у окна и смотрел, как уходила Женя. Она шла не оглядываясь по красной от заката глинистой дороге, чемодан слегка оттягивал ей руку. Она шла с поднятой головой, и ветерок шевелил темные прядки волос. Светлые листья слетали с деревьев, и, словно бабочки, вились над ней, и падали ей под ноги.

Все дальше и дальше уходила Женя, уходила совсем, и закатные сумерки понемногу заволакивали ее тонкую одинокую фигуру… Вот она уже скрылась за углом дома, скрылась, растаяла, а Савелий Петрович все стоял и все глядел в ту сторону, все еще не мог поверить, что Женя, его дочь, ушла от него, ушла совсем, навсегда, не простившись и не простив.

— Как жестоки дети. Как они безжалостны…

Савелий Петрович отошел от окна. Он вдруг почувствовал себя старым и слабым. И впервые задумался о том, как счастливы люди, которые не боятся смотреть людям в глаза, и прежде всего — прямо смотреть в глаза своим детям. Ведь молодость не знает компромиссов. И разве он сам не был когда-то таким же, как Женя, когда даже самая маленькая ложь заставляла его презирать человека? Когда же и как утратил он ту принципиальность, из-за которой сейчас его дочь, не простясь, уходит от него?

И, может быть, пройдут дни, пройдут годы, все сгладится, со многим люди примирятся, многое забудется. Но этих минут, когда он стоял у окна и смотрел, как его дочь уходила из дома, Савелию Каштанову, пожалуй, не забыть до самой смерти.