Сергей Артамонов: Бунт на корабле или повесть о давнем лете

Нету Карлёнка. Весь лагерь его ищет: к лесу побежали и на речку, девчонки отправились к оврагу, повизгивая, будто от ужаса…

Мы с Шуриком пошли в кустах поглядеть, потому что один раз видели там Карлёнка: он спал. И тут Женька бежит, это тот, у которого зубной порошок рассыпался и вобла… Но это ещё впереди.

А Женька этот — он из столовой шёл, сухарики там брал, чтобы грызть, — вот он у нас и спрашивает:

— Чего это все бегают-то?

Мы ему сказали. А он нам тогда:

— Вот так пропал! Он же на кухне сидит! У тёти Моти кисель ест ложкой. Маленький, а такой жадный. Мне даже из своей ложки не дал, а ему там во-от такую миску налили…

— Идём, — говорю я, — маме Карле скажем! А Шурик говорит:

— Жень, дай сухарика! А Женька ему:

— Сходи сам возьми. Там полно. А у меня мало… Тоже вроде Карлёнка — Жмот Жмотович этот Женька. И мы втроём — к маме Карле.

Она там уже плакать собралась, да ей наш Гера мешает: ходит следом, как хвост, и нудит своё не тихо, не громко, не весело и не печально, а так серёдка наполовинку, ровным тягучим голосом, будто комар, но не тоненько, а баском:

— Это, я считаю, Полина, неправильно, что вожатого в пионерской газете продёргивают. Это, я считаю, надсмешка. Мою воспитательную работу можно критиковать, но где? В закрытом помещении, у начальника на собрании, а не так…

Мама Карла ему:

— Сердца у вас нету — у меня ребёнок неизвестно где!

А Гера, он своими делами поглощён, и он ей:

— Ничего. Найдётся. Куда он денется-то…

Как — куда? А речка?

И у мамы Карлы глаза такие сделались, что Гера, если бы увидал, примолк бы. Но нет — семенит за Полиной, а она, как Пётр Первый на верфях, аршинными шагами так и летит, да только сама не знает куда…

— Эту речку курица вброд перейдёт, — говорит Гера. — А вы мне лучше скажите, кто этот мешок рисовал?

— Гера, я сейчас ничего не помню… Поймите меня!

— А стишок кто?

— Стишок, кажется, я… — без выражения, механически, сообщила Полина Гере, потому что увидела — мы около неё стоим.

— Вы что, ребята? Знаете что-нибудь? Говорите!

— На кухне он… — начал было Женька, а Полина сразу:

— Кто? Кто?

— Да кто же, Карлё… там… Сидит с киселём. То есть Варелик… Вале… Варе… — Женька сбился. Он и перетрусил, произнеся: «Карлё…», и запутался, и умолк.

Тогда Шурик за него объяснил:

— Сын ваш, Полина, он на кухне сидит у тёти Моти и кисель ест из миски…

— Женька у него просил, а он ему не дал, и правильно сделал, — прибавил я, чтобы было посмешнее.

— Но было не до смеху.

Полина моего юмора не оценила, Гера своё что-то думал, только Женька глянул на меня сердито и буркнул:

— Всегда ты выскакиваешь… Очень ты ехидный! Дождёшься!

— От тебя?

— Узнаешь!

— Уф! — вздохнула Полина и ещё раз: — Уф!

И тут же, совершенно неожиданно, нам ничего не сказав и даже не глянув на нас, мама Карла, такая большая, такая тяжёлая женщина, вдруг кинулась от нас опрометью, прямо через кусты, туда, к кухне.

— Во, психованная, — сказал Гера, — лечить надо! — И тут только, видимо, он сообразил, кто мы такие. — Табаков, значит? Так. Ломов, конечно, с ним… И ты? — «Ты»— это относилось к Женьке.

А дело было в том, что этот Женька и нажаловался тогда на Геру после истории с порошком и воблой… Но об этом опять-таки потом, потому что я и так уже забежал вперёд — Карлёнок-то свой кисель лопал попозже.

Итак, вернёмся назад — в строй, на лужайку, где поставил нас Гера не то в первый, не то во второй день лагерной жизни и сказал так:

— В мёртвый час всем спать! За территорию — никуда! На речку, с речки — строем и весь распорядок строго выполнять! Если вы, козлы, со мной по-хорошему, то и я с вами буду. А если вы по-плохому, то у меня меры найдутся! Кричать я не особенно люблю, потому что из-за каждого здоровье своё тратить — считаю ниже достоинства. Зовут меня, кто не знает, Гера. Ясно? А кому неясно — я тому отдельно объясню… Ну?

Нет, вопросов ни у кого не было…

И Гера велел нам разойтись, велел сложить наши вещи в кладовку, а через три минуты снова собраться на этом же месте и выстроиться по росту в одну шеренгу…

Как на штурм, кинулись мы в дом с мешками и чемоданами. В тесных дверях получился затор. Задние стали напирать на передних, и вышла у нас свалка, крик, толкотня и куча мала. Открылся чей-то чемодан, посыпались на пол, под ноги, тапочки, почтовые конверты, зубной порошок и килограмма два воблы — любимое лагерное лакомство. Хозяин всего этого добра чуть не плакал…