Сергей Артамонов - Бунт на корабле или повесть о давнем лете

И бабушка закашлялась, зачем-то отвернулась к окну.

— Сам Лермонтов, видишь ли, был отчаянно смел и горд… Это очень печальные и мужественные стихи, их приятно знать наизусть. И твой папа, когда уходил на войну, взял с собой томик с этим стихотворением…

— Ты плачешь, бабушка, — закричал я, — не надо!

— Я не плачу… И я хотела бы, чтобы ты знал эти стихи, а потом я выучу тебя песне — ведь стихи эти можно петь! И папу твоего я когда-то учила вот так же…

Мама сказала:

— Ну зачем ему знать о таких грустных вещах?

— Пусть знает, — возразила бабушка, — он большой уже мальчик. А я скоро умру, и кто же тогда скажет ему то, что должна ему сказать я?

— Ты никогда не умрёшь, — закричал я, — бабушка!

— Но бабушка лишь печально улыбнулась и покачала головой…

Я вспомнил всё это, стоя у окна, и вдруг с испугом подумал: «Не умерла ли она там, пока меня нету?»

Захотелось мне в тот же миг перенестись, хоть по воздуху, хоть самым волшебным образом, в Москву, домой — посмотреть…

И в этот же миг вот что случилось.

— Ага, есть! Влопался ты, Антонта! — торжествующе произнёс у меня за спиной Сютькин.

Я вздрогнул, оглянулся.

Он стоял на пороге и, уже не глядя на меня, кричал вниз, с удовольствием сообщал:

— Гера! Есть! Ещё один кандидат на картошку! Я его в спальне застукал, на месте преступления…

«Сам и виноват, вот дурак-то!» — думал я про себя, пока шёл вверх Гера. Сколько раз твердил себе: лучше не мечтай днём — хуже будет!

Вместо того чтобы услышать Сютькина, когда он ещё только на первую ступеньку шагнул, и тогда раз — и прямо в окошко, на крышу! По крыше бегом на ту сторону дома, а там — прыг! И выхожу я потом из-за угла как ни в чём не бывало. Пусть они угадывают, кто это в спальне был! Я бы им ни за что не сознался… Но если бы да кабы… Эх, сам проворонил, теперь будет тебе! Гера сказал:

— Так. Значит, днём в спальне? Хорошо же ты, Табаков, распорядок поддерживаешь… Молчим? В молчанку играем? Ещё лучше! А на кухне, между прочим, как раз картофелечистка засорилась…

Сютькин тут захихикал, и Гера улыбнулся своему остроумию, потом прибавил ещё веселее:

— В общем, от вас дежурные на картошку требуются. Ну, козлы?

— Антошку на картошку! — сострил и Сютькин.

— Я вам не козёл, — буркнул я.

— А кто ж ты есть? — спросил Гера. — Может, ты профессор?

И Гера снова улыбнулся, и снова засмеялся Сютькин.

— Значит, так, Табаков. Все в кино пойдут вечером, а некоторые, вроде тебя — разговорчивые, будут картошечку скоблить до вечерней линейки. Ясно, козёл? То есть, извиняюсь…

— Сам! — сказал я очень тихо, и наверняка он не мог расслышать. Просто увидел, как губы мои шевельнулись, и переспросил:

— Чего? Чего это ты там вякнул? Ну-ка, погромче!

— Ишак, баран и козёл! — произнёс я громко и чётко.

— Это кто же? — с угрозой спросил Гера.

— Сами догадайтесь…

— Понятно, — сказал Гера, — это ты себе пять шелба-нов сейчас заработал. Давай поближе!

И тут меня будто подстегнуло. Терять-то было теперь уже нечего: в кино он меня всё равно не пустит. Сядет у дверей, и всё. И не пройдёшь! А пролезешь как-нибудь, так он ещё и не то может придумать: возьмёт и свет в зале включит посреди картины и будет тебя при всех выводить…

— Плевал я на ваше кино! — уже орал я в самую его физиономию. — Мы все у вас козлы или бараны! А какое вы право имеете обзываться? Вы лучше в зеркало посмотрите!

Гера не любил удивляться. Хвастал нам, что нервы у него из стального троса. Он глянул на меня, дескать: «Обожди, не то ещё запоёшь!» — но промолчал, повернулся и ушёл прочь. А Сютькин почему-то остался.

— Ох и дурак же ты, Антонта, чего натворил! — зашептал он мне испуганно. Глаза его вытаращились, засветились удивлением и какой-то затаённой радостью. Впрочем, нет — скорее, это было злорадство. А ещё глядел он на меня теперь с опаской и с уважением, как на обречённого. — Ну и достанется же тебе от Геры! Он тебе даст жизни! — шептал Сютькин восторженно и торопливо. — Ты ведь и не знаешь! А он на тебя думает, что это ты ему тогда на кровать прыгнул, когда подушками дрались. Скажешь, не страшно тебе?

— Нет! — ответил я, как смог, твёрдо. — Я не боюсь!

— А на картошку пойдёшь? — со странным каким-то любопытством спросил он, словно ему хотелось, чтобы я и тут отказался и каша бы тогда заварилась ещё гуще. — Чего тебе идти, верно? Если ты такой смелый, да?