Виктор Сидоров - Я хочу жить

Никита любопытный и пронырливый — ужас. Где бы и что ни произошло — он все вынюхает, все разузнает, а потом мчится к нам, чтобы рассказать новости.

Что ни говори, а жить куда веселее, когда в палате есть «ходячий».

Фимочка, как только мы приехали, сразу прицелился в Кавуна, взялся зубоскалить над ним. Никита и Борька принимали шутки, и мы смеялись вместе. Фимочка, видя это, разошелся:

— Богато живем, братцы: к нашему крымскому Кабану прибавился здешний Поросенок. Скоро у нас целое стадо будет…

Хлопцы переглянулись, улыбки на их лицах исчезли. Пашка Шиман бросил на Фимочку сердитый взгляд.

— Вечно у тебя словесный понос… Болезнь, что ли?

Клепиков захохотал:

— Не надо обижаться, братва, — это наш звонарь.

Кавун понимающе улыбнулся, а Сердюк сказал:

— У нас такой тоже был: Боталом звали…

На этом и покончили. Кавун и Сердюк больше не хмурились.

Непривычно мне здесь, на новом месте, неуютно. Так и кажется, что мы тут временно, что вот-вот войдет наша Марья Гавриловна и скажет: «Ну, ребятки, погостили у соседей, а завтра едем назад, в Евпаторию, на наш светлый берег…»

Но понимаю: останемся тут до конца войны. А когда он будет, этот конец? Кто знает? Кто скажет? Надо ждать и привыкать. А трудно: няни не те, распорядок дня будто тоже не тот, даже койки не те — не на колесиках. Не подъедешь друг к другу. Новые врачи и сестры — наших почти всех оставили в Евпатории. Приехали с нами Марья Гавриловна, Ольга Федоровна да три или четыре сестры из других отделений.

А вот дядю Сюську не забыли взять, как же: «единственный мужчина-санитар»! Лучше бы он остался там, в Крыму, — нисколько бы не пожалел о нем. И не только я. Теперь даже и Фимочка, пожалуй. «Раздружились» они с дядей Сюськой. Тот, видимо, не получил больше денег от Фимочкиной матери и озлился.

Еще в Евпатории, перед отъездом, Фимочка попросил его купить фруктов, но он отрезал:

— Обойдешься. — И уже уходя, добавил: — Ишь, нашли себе лакея!

Как в Евпатории я часами мог глядеть на море, так здесь — на железную дорогу.

По высокой насыпи почти беспрерывно, в дыму, в грохоте, проносятся поезда. Я смотрю на них и мечтаю. О чем? О разном. Вот я вылечился и еду домой, меня встречают мама, Димка и Таня. «Ну вот, Саша, мы снова вместе. Теперь нам полегче станет». «Да, да, мама, теперь — заживем. Вдвоем будем работать»… Я приношу первую зарплату. «Возьми деньги, мама, и обязательно купи себе новое платье, да и Тане тоже. А Димке обновка в другой раз». Мама радостно плачет и целует меня: «Спасибо, сыночек».

Или о другом: я опять-таки совсем здоровый, без всяких там костылей и гипсов, в военной форме, в ремнях, с наганом на боку, еду на фронт бить фашистов. Вот и последний звонок, поезд медленно набирает скорость, а по перрону, рядом с вагоном, идет Лена… Сквозь стук колес я слышу: «Саша, возвращайся с победой и поскорей. Я буду ждать…»

Да, давно я не видел Лены и, наверное, теперь не скоро увижу.

Вчера она написала мне, что девчонки уже навязали для красноармейцев много теплых вещей и скоро будут отправлять первую партию.

Я про себя называю Лену дружком. Это слово мне очень нравится, особенно, когда оно относится к Лене. Его придумал не я — Ольга Федоровна. Однажды вечером она разносила нам лекарство. Уже собравшись уходить, она вдруг остановилась возле меня.

— Да, чуть не забыла: тебе привет от дружка. Из восьмой палаты.

Я покраснел, испугался, что Ольга Федоровна начнет подшучивать надо мной, но она взъерошила мне волосы, произнесла почему-то грустно:

— Славный у тебя дружок, Сашка.

Почему она так сказала? И только потом я узнал, что Лена всегда расспрашивает Ольгу Федоровну про меня — про здоровье, про то, что я делаю, получил ли из дома письмо.

Сегодня Ольга Федоровна снова передала мне привет от «дружка». Я вдруг расхрабрился:

— От меня тоже. И записку вот написал.

Ольга Федоровна улыбнулась, взяла конвертик и вышла.

На вечернем обходе Марья Гавриловна повела длинным носом, повернулась к сестре:

— Немедленно позовите няню.

Я глянул на Ваньку. Он лежал бледный от страха. Мы поняли, что учуяла Марья Гавриловна: портились яйца, плесневел хлеб, сэкономленный нами для ванькиного побега.

Когда прибежала няня, Марья Гавриловна строго приказала ей:

— Немедленно проверьте тумбочки и выбросьте все лишнее.

Все погибло. Вдруг няня сейчас же возьмется за дело? Но ей, видимо, второй раз на день не очень хотелось убирать, и это спасло наши «харчишки».