Виктор Сидоров: Я хочу жить

У нас, например, тополя огромные, раскидистые. Под таким деревом в самый жаркий день прохладно. А здесь они будто веретена на тонких ножках. И не зеленые, а какие-то белесые, словно выцвели на солнце.

А вот улицы здорово понравились: ровные, чистые. Дороги и тротуары из асфальта. Дома почти все белые с красными крышами, стоят, будто грибы-мухоморы. А вокруг них деревья и кусты. И почти все зеленые, как будто уже разгар лета, а не март. Кое-где на клумбах даже цветы цвели. Если бы не сам их увидел — не поверил бы. У нас и летом на улицах цветы не растут: не садят их. И асфальта нигде не найдешь — дороги вымощены булыжником. И то не все — главные. А тротуары деревянные, узкие, в четыре доски. Дома тоже деревянные — из толстенных бревен. Поэтому улицы кажутся серыми, скучными.

А здесь всюду шумно, пестро и полно народа. Никто никуда не торопится, гуляют себе, разговаривают, смеются.

Какие-то тетки прямо из своих дворов переговариваются через улицу. Кричат так, будто хотят, чтобы их на другом конце города слышали.

Одна перегнулась через оградку, опрашивает:

— Маша, а это верно, что у Маркушихи коза подохла?

Другая радостно отвечает:

— Обе подохли. Враз. Маркушиха воет, будто по родственникам.

Первая захлопала руками по бедрам, обрадовалась, видать:

— Наконец-то покарал господь старую ведьму. Пойду счас к ней, погляжу.

Я постоял, постоял, послушал их — ну и громкоговорители! У нас такого сроду не бывает.

В санаторий мы пришли уже после обеда. Я ожидал увидеть какой-то необыкновенный дворец, вроде тех, что рисуют в сказках. А тут стоят четыре или пять длинных одноэтажных дома, или корпуса, как здесь их называют. Правда, красивые они — из белого камня, со стеклянными верандами и большими окнами. Между корпусами густые аллеи, дорожки, посыпанные желтым песком, и везде разные статуи и фонтаны.

Я сильно устал и присел на скамейку, а санитарка тетя Зина пошла в контору — небольшое двухэтажное и тоже белое здание.

На сердце у меня было тяжело и тревожно: все думал о том, что меня здесь ожидает, как я буду жить без мамы, один, так далеко от дома.

Где-то за спиной у меня что-то беспрерывно гудело и ухало. Я даже чувствовал, как дрожала земля. Этот гул я слышал, еще когда мы подходили к санаторию. Теперь он стал сильнее. Я оглянулся: за скамейкой густые кусты, а за ними Деревья. Что же это такое гудит?

Я поднялся и пошел посмотреть. Только миновал деревья — и вскрикнул от неожиданности и удивления: передо мною лежало море! Сначала широкая желтая полоса песка, я за ней море, огромное, бескрайнее, как небо! Было тихо, безветренно, а оно катило к берегу волны и шумно плескалось.

Так вот оно какое, море!

Говорят — Черное! А оно какое-то зеленоватое, даже не синее, как я всегда думал.

Я забыл об усталости, о том, что болит нога, чуть ли не бегом бросился к морю. Но не сделал и пяти шагов, как услышал: меня зовут. Я вернулся к конторе. «Ладно, — подумал я, — завтра обязательно приду сюда».

Завтра! Если бы я знал, что будет завтра.

Ничего я больше не увидел и не побывал у моря: на другой день меня запеленали в гипс, словно куклу какую. Запеленали и отнесли во второй корпус. Обидно до злости.

А тут еще положили рядом с рыжим. Вот уж верно: когда не везет, так во всем. Разве мало ребят на веранде? Так нет, обязательно с рыжим.

Его зовут Ленька. Ленька Рогачев. Лицо у него, как и положено, все в веснушках, в коричневых и больших, словно поджаренные лепешки. На носу очки — сова и сова.

Пусть только полезет с разговорами и расспросами — сразу отошью. Чем меньше дел имеешь с рыжими, тем лучше.

Однако Ленька не лезет. Только раз, когда меня принесли, осмотрел внимательно, спросил:

— Математику любишь?

Я, конечно, ничего не ответил, будто и не слышал вопроса.

Ленька буркнул что-то под нос и уткнулся в истрепанную, захватанную жирными пальцами тетрадку. Лежит, пишет, черкает, погрызет карандаш и снова пишет.

Однажды я не вытерпел.

— Сочиняешь, что ли? Стихи?

Ленька поднял от тетради глаза, недовольный, хмурый.

— Стихи?! Глупня какая… Это вон к Пашке Шиману обращайся: он любит слюни по бумаге размазывать. Лирик… Я бином Ньютона вывожу.

Я засмеялся.

— Зачем? Он и без тебя давно выведен. Ньютоном.

Ленька как-то очень жалостливо и презрительно окинул меня взглядом, произнес медленно:

— Я эту формулу вывожу своим способом. Понял? А в общем, отстань и не мешай.

Как косой скосил, черт рыжий. Тоже мне — Лобачевский! Гений конопатый! Вышло, что я к нему навязываюсь. Как раз мне этого не хватало. Ладно, пообвыкну немного — переберусь на другое место.