Ласло Харш - Ребята не подведут!

Возвратившись, ребята и доктор увидели, что на столе горят настоящие свечи, а коптилка дяди Шефчика как бы теряется в этом ослепительном свете. Все, кроме Теребешей, столпились вокруг стола, слушая дядю Чобана, Дуци и дядю Комлоша, поочередно рассказывавших о своих приключениях. Дядя Комлош тяжело вздохнул, поглаживая остриженные волосы дочери.

— Узнать бы только что-нибудь о нашей маме…

Дуци посмотрела на него и уверенно заявила:

— Не горюй, папа, ребята ее разыщут.

И странно, эти слова Дуци ни у кого не вызвали улыбки. Наоборот, все только поддакивали. Так они и сидели при непривычно ярком свете свечей и, прислушиваясь к далекому глухому гулу, наверно, думали: «Что ж тут особенного, ребята и в самом деле ее найдут, если нужно…»

Вскоре свечи потушили, и только коптилка дяди Шефчика тускло освещала стены подвала. Покой и умиротворение вошли сюда через узкую дверцу, которую открыл доктор Шербан. Гул разрывов и орудийных выстрелов тоже стал мягче и глуше. Где-то наверху послышались громкие, отрывистые команды, но и те вскоре стихли: даже война и та перестала быть суровой в эту ночь.

На следующее утро все проснулись в хорошем настроении. Всюду слышались шутки, звонкий детский смех, добродушное ворчание дяди Чобана… Дядя Комлош, громко смеясь, возился с Дуци. И только Теребеши сидели с кислой миной, но это ничуть не омрачало радости других. Больше того, глядя на них, люди смеялись еще веселее.

За завтраком доктор Шербан сказал между прочим, что пора подумать о пополнении запасов продовольствия. Ведь не известно, сколько продлится осада и долго ли ждать освобождения. Отец предложил воспользоваться той самой лошадью, которую они видели вчера, и все расхваливал конское мясо, уверяя всех, что к обеду можно будет сварить великолепный суп. Дядя Чобан тоже доказывал, что конина замечательная штука и в Пеште уже съели уйму лошадей за время осады…

В результате утром, вооружившись топором, большими кухонными ножами и корзиной, они отправились за кониной. Во дворе их что-то поразило. Но что? Они стали осторожно озираться, подолгу прислушиваться.

— Какая необычная тишина, — вполголоса заметил дядя Шефчик.

Вот оно что! Тишина! Да, стояла действительно необыкновенная тишина. Правда, откуда-то издалека доносились отзвуки канонады, трескотня пулеметов, но все вокруг словно застыло.

Они неторопливо подошли к воротам, оставляя на свежевыпавшем снегу отчетливые следы, и выглянули на улицу. Но и там, на улице, тоже царила первозданная тишина: ничто не шелохнется. Иногда с крыши слетали снежинки и, покружившись в воздухе, мягко и так же бесшумно ложились рядом с другими. Траншея в конце улицы разверзла свою немую пасть, глядя в серое небо. Над бруствером торчал мрачный ствол брошенной пушки. Над всей округой нависла грозная, пугающая тишина. Казалось, что за этой тишиной что-то назревает, а что именно — страшное или радостное — никто не знал.

Они довольно долго стояли и, будто чего-то ожидая, прислушивались. Наконец все-таки решились идти дальше и торопливо зашагали вдоль улицы. У самой траншеи, словно специально предназначенной для них, лежала на снегу убитая лошадь. Может быть, это была та самая гнедая, которую они ночью отпугнули от ее подруги?

Времени для рассуждений не было. Дядя Шефчик сноровисто, как заправский мясник, взмахнул топором, и на снегу открылась «уличная мясная лавка».

Работали, как говорится, в поте лица: очень уж хотелось заготовить свежего мяса для всех. Вскоре разделка туши была закончена. Наполнили корзину мясом и направились домой.

— Теперь мяса нам надолго хватит, — радовался дядя Шефчик. — Но мука, жир и все остальное на исходе. Да и соли маловато…

— У Розмайеров ее сколько угодно, — не удержался Габи.

— Заявляю протест! — Господин Теребеш так и затрясся от негодования. — Все, что там есть, принадлежит не нам, а предприимчивому коммерсанту…

— Предателю, сбежавшему в Германию, — закончил дядя Шефчик. — Если это вас устроит, мы можем оставить ему расписку.

— Прошу учесть, что я ни к чему не прикасался, — произнес господин Теребеш.

— Учтем, — заверил его дядя Чобан, — и если господин Розмайер когда-либо вздумает вернуться, мы рассчитаемся с ним за все. Идемте.

Они вошли в квартиру Розмайеров. Габи было как-то странно и неприятно ходить по пустынным, хорошо знакомым комнатам. Расстрелянная пианола молчаливо стояла в углу, па полу под обвалившейся штукатуркой валялись картины и фотографии с разбитыми стеклами, открытые шкафы зияли пустотой. Все было покрыто пылью, штукатуркой, изморозью.