Анатолий Алексин - Тридцать один день

Профессор и Вано прямо заплясали на песке — так им понравилась эта идея. Они знали, что я слышу их разговор, но ко мне не обращались.

А перед обедом они пропали куда-то и даже на «мертвый час» опоздали. Я пришел в комнату и лег в постель. Мастер тоже улегся. И вдруг ввалилась вся пресвятая троица. А вслед за ними вошла Катя.

— Мы были у Марфы Никитичны, — рассказывал Андрей, — и подарили ей нашу книгу. Она так была довольна, так довольна!.. Она уже поправляется…

— А потом, — перебил его Вано, — она нам такой подарок сделала!..

Он что-то показал Кате.

Мне очень хотелось посмотреть, прямо глаза чесались от любопытства, но я лежал, повернувшись к стене, и делал вид, что сплю.

— Вот какой он, Ваня Алексеев! — шептал Вано, чуть не захлебываясь от восторга. — Марфа Никитична нам подарила!

«Наверное, они фотокарточку разглядывают», — подумал я.

А Андрей вдруг как вскрикнет:

— Ой, ребята, а может, эта карточка-то у нее последняя была? А мы взяли!

— Это маловероятно, — подумав немного, произнес Профессор. — Последнюю она бы не отдала.

— А вдруг!..

— Нужно было спросить, последняя или не последняя. Что это вам все благородные мысли в голову задним числом приходят? — с досадой сказала Катя.

Но тут Мастер вскочил с постели, зашелестел фотобумагой (значит, взял в руки Ванину фотокарточку) и сказал:

— Давайте ее сюда. Я сделаю!

Что именно хотел сделать Мастер — видно, никто не понял, а он не стал объяснять. Он вообще не любит заранее говорить о своих планах и намерениях.

Катя вдруг спросила:

— А Сашу вы не взяли с собой?

Никто ничего не ответил.

— Ну, это уже нехорошо! Ведь он помог вам узнать историю Вани… И вообще это несправедливо.

— Он слышал, что мы собираемся идти к Марфе Никитичне, — ответил Андрей. — Мы на пляже нарочно громко говорили, чтоб он услышал. А что же, ему специальное приглашение посылать на золотом подносе? Так, что ли?

Я стал чуть-чуть похрапывать, чтобы все были уверены, что я сплю. А на самом деле мне хотелось не храпеть, а плакать…

После «мертвого часа» я побежал в санаторий. У меня было очень мало времени: ведь сегодня торжественное закрытие лагеря.

Собираясь к Павке, я позабыл, что в санатории ребята отдыхают днем гораздо дольше, чем мы. Вспомнил я об этом, когда молодая сестра в белом халате и в косынке решительно преградила мне путь у входа на веранду. Как я ни умолял сестру, все было напрасно: в санатории — железные порядки. Только главный врач Савелий Маркович мог дать разрешение.

— Можешь пойти к Савелию Марковичу. Да только напрасно. Я уж тут третий год работаю, и ни разу еще никто не нарушал дневного сна. Не разрешит он.

Но я все-таки пошел к Савелию Марковичу. Другого выхода все равно не было.

Главный врач встретил меня хорошо. Но как узнал, зачем я пришел, так сразу нахмурился и закачал головой.

Когда я понял, что мне, может быть, не придется проститься со своим другом, сердце у меня упало и, сам не знаю откуда, появился ораторский талант. Я начал рассказывать Савелию Марковичу о своей дружбе с Павкой. Не могу передать, что я тогда говорил, потому что у меня сейчас все равно не получится так убедительно, как получилось тогда.

Савелий Маркович долго слушал меня, потом встал и сказал:

— Ну ладно, разрешаю тебе, Саша, проститься. Паша ведь все равно не спит сейчас: разве можно спокойно спать, не простившись с другом! Пойди и успокой его. Еще, чего доброго, разочаруется в тебе. А всякое разочарование вредно сказывается на здоровье. Только поэтому и разрешаю. Но даю на все прощание десять минут. Не больше!

Савелий Маркович проводил меня на веранду, а потом вернулся назад. Когда мы проходили мимо дежурной сестры, лицо ее вытянулось от удивления: она впервые видела, чтобы кто-нибудь поднимался на веранду во время «мертвого часа».

Савелий Маркович был прав: Павка действительно не спал. Он лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. И вдруг он увидел меня. Его глаза сразу перестали быть грустными и радостно заулыбались. На цыпочках, чтобы никого не разбудить, подошел я к Павкиной постели.

— А я думал, что ты не придешь, — прошептал Павка.

Потом он спросил о нашем походе в совхоз. Я, как мне кажется, покраснел, но о своем позоре ничего не рассказал: зачем омрачать последнюю встречу!

Я видел, что Павке не хочется говорить о моем отъезде, и начал вполголоса подробно рассказывать ему о нашем торжественном сборе возле разрушенного дома.