Николай Федоров - На аптекарском острове

— Как уехала?! — закричал я, не поверив своим ушам.

— Да так вот, уехала. Сегодня рано утром, с первой электричкой, за ней родители прикатили. Путевку, видишь ли, им семейную дали. В эту, как ее, Ег… Евг… в Елгаву. Тьфу ты, господи, и не выговорить. Будто ребенку здесь с дедом, с бабкой плохо. Нет, им обязательно Прибалтику подавай. А я так скажу, что у нас ничуть не хуже ихней Прибалтики.

Я повернулся и пошел прочь.

— Эй, паренек, постой! — крикнул старик. — Тебя, часом, не Сергеем зовут?

— Сергеем, — ответил я и замер.

— Тогда погоди. Таня тут кое-что передать тебе велела. — Старик вошел в дом и вскоре вышел, держа в руках плоский, размером с портфель, пакет.

Я схватил пакет и, даже забыв поблагодарить старика, опрометью побежал на поляну. На ту поляну, откуда начиналась дорога на озеро. Там я сел на поваленную сосну и торопливо развернул пакет. В нем лежала картина. На темном вишневом небе застыла огромная зеленая луна. Луна, по которой никогда не ступала нога человека. Внизу, под горушкой, словно волшебное зеркало, серебрилось маленькое лесное озеро, похожее на запятую. А на берегу озера, рядом с камнем, чем-то походившим на дремлющего кота, виднелись две крохотные фигурки.

Ничего хорошего от этих субтропиков я не ожидал. Так оно и вышло. Было душно и влажно, а от растений шел такой терпкий, одуряющий запах, что я начал непрерывно зевать. К тому же я был в зимнем пальто и в свитере — одежда для прогулки в субтропиках самая неподходящая. «Хоть бы раздевалку при входе сделали», — подумал я и решил, что пора идти домой. Но пошел, видно, не в ту сторону. Одна оранжерея переходила в другую, пальмы и эвкалипты сменили колючие кактусы, а выхода не было видно. Я уже собрался спросить у женщины, вынимавшей из теплой земли огромный градусник, где у них выход, и вдруг как вкопанный остановился и даже зажмурился. Передо мной, словно снежное морозное облако, возник большой куст, сплошь усыпанный мелкими, необычайно белыми цветами. Цветы были настолько чистыми и свежими, что, казалось, от куста тянуло прохладой, как из распахнутой дверцы холодильника. Только что я изнывал от тропической жары, а тут даже плечами передернул, и по спине пробежали мурашки.

— Изумительно, не правда ли? — услышал я вдруг и обернулся. Позади меня, опираясь на палку, стоял высокий, худощавый старик с легкими седыми волосами. — Говорят, некрасивых цветов не бывает, — продолжал он. — Так оно, бесспорно, и есть. Но каждый раз, когда я гляжу на эти азалии, то думаю, что тут не просто красота, тут прямо чудо какое-то. Фантастика, если хотите. Впрочем, здесь и слов никаких не подберешь. Да и не нужно, наверное. Вы со мной согласны?

Честно говоря, я не очень-то понял, что сказал старик, но почему-то я ему сразу поверил.

— Я согласен, — сказал я.

Старик одобрительно закивал головой и продолжал:

— А ведь куст этот мне ровесник, можете себе представить?! Он еще до революции родился и стоял тогда в церкви. Его в пасху на всенощную выносили. Ну, а уж потом передали сюда, в Ботанический сад.

— Вы здесь работаете? — спросил я.

— Работал, — ответил старик. — Теперь на пенсии. Но каждую весну обязательно прихожу, смотрю, как азалии цветут. — Старик помолчал, а потом неожиданно добавил: — Помните, у Достоевского: красота спасет мир.

Я посмотрел на старика, подумав, что он смеется надо мной. Да и откуда мне, в самом деле, знать, что сказал Достоевский, про которого я только и слышал, что у него есть книга со странным названием «Идиот».

— Красота спасет мир? — повторил я. — Но разве мир нужно спасать?

Старик мягко улыбнулся и спросил:

— Сколько вам лет? Если не секрет, конечно.

— Не секрет, — сказал я. — Мне одиннадцать.

— Во время войны, — сказал старик, — сюда, на Ботанический сад, упало больше трехсот немецких снарядов и бомб. Все оранжерейные растения погибли. Уцелели только кактусы да вот этот куст. Сотрудники разобрали их по домам и спасли.

— Но ведь вы сказали: красота спасет мир. А тут наоборот получается — люди красоту спасали, когда цветы домой уносили?

— Правильно. А как вы думаете, для чего они это делали? Кругом война идет страшная, голод. А цветы эти не съешь, ни печку ими не растопишь? Наверное, они понимали, что мира без красоты быть не может. Погибнет красота — и мир погибнет. — Старик помолчал, задумавшись о чем-то, потом сказал: — Знаете, есть такое растение — кипрей. В народе его иван-чаем называют. Растет он обычно по вырубкам, просекам, гарям. Везде, одним словом, где с землей, с лесом беда случилась и ничто там расти не может. А кипрей растение яркое, медовое. Вот уже пчела вокруг него вьется, шмель жужжит, да и земля, на которой кипрей стоит, подлечилась, окрепла. Глядишь, другие цветы появились, кусты зазеленели, деревца поднялись. И нет больше пустоши, снова лес шумит, живой и сильный. Вытеснила его новая, молодая жизнь.