Любовь Воронкова - Детство на окраине

— Что-то твой лупинус на коноплю похож, — сказал однажды отец, поглядев на Сонин цветок.

Соня обиделась:

— Вот подожди, вырастет побольше — тогда увидишь!

А в квартире все ждали купца. Вот он добьется правды, посовестится Манефа, отдаст ему капитал. Но купец все не приходил. И все протяжнее, все печальнее становились песни Кузьминишны.

— А что, сестрица (так звала Кузьминишна Анну Ивановну), может, мне самой к нему сходить?

— Не страмись, — ответила Анна Ивановна. — Там дети его, сыновья взрослые. Спустят с лестницы, да и все. Не удивляй людей, не ходи!

— А что ж делать-то? Душа горит! Просто с тоски пропадаю… Уж хоть бы что-нибудь узнать!

Анна Ивановна подумала, потом сказала:

— Ладно. Ужотко понесу работу, заеду туда. У соседей поспрошаю.

Соня сидела тут же — складывала дубовые листочки.

— А когда работу понесешь? — спросила она.

— А тебе на что?

— Про купца узнать хочется.

— Вон как, ей и то узнать хочется! — усмехнулась Кузьминишна. — А мне-то каково? Выпить бы, что ли!

Анна Ивановна рассердилась:

— Ну уж это не затевай! Самому скажу!

— Жизни жалко… — начала Кузьминишна. Она приклеивала стебельки к листочкам, клеила и отбрасывала, но словно и не видела их. — Как же все в жизни повернулось! А что, сестрица, неужели так она и не отдаст? А может, отдала, а он взял да и уехал, а?

— Может, и так.

— Нет, не может, не может! Уж если так, под трамвай брошусь!

Кузьминишна швырнула намазанные клеем стебельки и принялась ходить по комнате.

— Сестрица, дай рюмочку! Терпения нет — тоска!

Но Анна Ивановна не тронулась с места.

— Душатка, — сказала она предостерегающе, — не дури! Нет у меня вина.

— Стоит в столе, я видела.

— Сказала — не дам! Сам придет — нам обеим всыпет. Садись, работай. Поскорей сделаем — да и схожу…

Анна Ивановна вернулась с невеселыми вестями. Манефа денег так и не отдала. А купец в тяжелой горячке лежит в больнице. Будет ли жив — не знают. А скорей всего, что помрет.

Все жалели Кузьминишну. Все ждали, чем же кончится. Даже Раида выходила в кухню узнать, как там дела с купцом. А Кузьминишна каждый день бегала в больницу, узнавала у сиделок о его здоровье. К купцу ее не пускали: сыновья приказали не пускать.

И вот как-то раз пришла Кузьминишна из больницы, села за стол и заплакала в голос:

— Ох, на кого ж ты меня остави-ил!.. Что же мне без тебя на свете делать?! Ой! Только руки на себя наложить!

— Помер, — негромко сказала мама и пошла утешать Кузьминишну.

Около нее собралась вся квартира.

— Ну, эко ты, голова! — сказал отец. — Уж скорей и руки накладывать! Проживешь, все живут.

— Не больная, чай, — вмешалась и Раида. — Помаленьку заработаешь на кусок хлеба!

— На что мне такая жизнь — на куске хлеба сидеть?! Ведь я как жила за ним — денег не считала. Гостей принимала, по три дня из-за стола не вставали. Бывало, как поднимешь рюмку: «Эх, орелики!» — так дым коромыслом, веселье! А то — кусок хлеба! Да на что он мне, кусок хлеба-то?!

Кузьминишна снова залилась слезами.

И с этого дня она запила. Пропила все кольца со своих рук, пропила тяжелую золотую брошку и все свои шелковые наряды… От нее прятали деньги и вещи, не давали водки. Однажды она ухитрилась, остановила из окна какую-то прохожую женщину на улице, сбросила ей со второго этажа пуховую подушку:

— Ради Христа, возьми, принеси соточку! Только хоть соточку — душа горит!

Женщина взяла подушку и ушла. И даже соточки не принесла Кузьминишне.

Соня в эти дни боялась ее. Кузьминишна ходила по квартире в одной рубашке, с распущенными тяжелыми черными волосами, неприбранная, непричесанная. Веки у нее опухли, страшные, полубезумные глаза глядели на всех с тоской и надеждой:

«Рюмочку! Христа ради, рюмочку!»

Но Кузьмич строго-настрого запретил давать ей водки. Она плакала, приставала к Анне Ивановне, к маме, к отцу, даже к Раиде.

— Да на что же я куплю? — отвечала Раида. — У меня и денег-то нет!

Анна Ивановна увещевала Кузьминишну:

— Душатка, не проси! Ты знаешь, что от Мити попадет! Отстань, надоела ты мне до страсти!

Мама отказывала строго и холодно. Она не любила пьяных вообще, а женщин пьяных терпеть не могла.

А отец жалел Кузьминишну:

— Ну что же ты, голова, просишь-то? Нельзя тебе пить, нельзя! Вон ты на кого похожа стала — форменная босячка, и больше ничего!

— Михалыч, ну одну рюмочку только! Ну, Христа ради!

Отец не мог выдерживать ее мольбы, уходил из квартиры. А один раз сдался, налил ей украдкой рюмку водки.