Михаил Гершензон: Летчик Мишка Волдырь

— Ну, Шарок, не выдай, старина! Облапошим мы их с тобой, а?

— Облапошим! — Шарик подпрыгнул и изловчившись, лизнул Шурку прямехонько в нос.

— То-то, — обрадовался Шурка. У него пропал всякий страх, — будто Шарик языком слизал.

— Их, ребята, и бюст же у нас будет! Шик с отлетом.

Шарика забавляла веревка. То он упирался и прыгал на задних лапах, то натягивал веревку в сторону и тащил Шурку вперед.

— Продаешь пса? — спросил Шурку мужик в косматой шапке, когда ребята пришли на ту сторону рынка, где продавали собак, кошек, голубей, лисенят и всякую живность.

— Пятнадцать рублей, — буркнул ему Шурка и, не оборачиваясь, пошел дальше.

— Такому нельзя продавать, — сказал Шурка ребятам. — Он его сразу на цепь посадит, — жди когда сорвется.

И у Шурки, и у Кости, и у Мишки все прыгало внутри; толчея, давка, гам, — от них ещё больше было беспокойно. Только Кочерыжке — ничего: он не любил пса.

— Вон, тому хорошо бы продать, — сказал Кочерыжка, указывая на седенького старика с прогнувшимся посошком. — Он, верно, добрый.

— Верно, — согласился Шурка, и все пошли к деду.

— А, дед, не купишь у нас Шарика? Такой сторож, что мухи не пропустит. Он в это лето шакала порвал.

— Кого?

— Шакала. Нам только кормить его нечем, вот и продаем.

— Видать, видать, хороший пес, и не старый, — сказал дед и погладил Шарика по спине. Шарик ощерился.

— А много за него хотите?

— Пять рублей, — решительно сказал Шурка.

— Хе-хе, хе-хе, — усмехнулся в бороду старичок. — У меня всего-навсего — тридцать пять копеечек. Хе-хе!

Прошло полчаса, час, — покупателей не находилось.

— Придется, видно, завтра, — сказал Волдырь. Тут к ребятам подошла толстенная баба в беленьком платочке, в новой овчине.

— Продаете, пса, огольцы?

— Продаем, тетка.

— А он как, не больно стар еще?

— Какой стар. Что ты, тетенька! — обиделся Шурка. — Самый что ни на есть молодой пес. Такой сторож, что мухи не пропустит. Трех шакалов порвал. Ведь тебе, тетка, сторож нужен?

— Ну да, сторож.

— Вот, значит, как раз по тебе товар. Это пес такой, что не спит ни днем, ни ночью.

— Что ты, сынок! Так-таки не спит?

— Истинная правда, тетенька. Только боюсь я тебе продавать его. Его ведь кормить хорошо нужно, он к сытным кормам привык.

— Ну, моя изба — первая на все село. Сколько за своего щенка хочешь?

— Десять рублей.

— Ну, ну, хватил. Десять рублей. Такой и цены нету. Три рубля.

Поторговались еще немного и сошлись на четырех рублях. Шурка еще двугривенный отморгал. Потрепал Шарика по загривку и передал бабе веревку.

— Ну, ребя, от бабы — наверняка сбежит!

— Как я ей сказал, что ни днем ни ночью не спит, — ведь поверила! — смеялся Шурка. Смеяться смеялся, а на душе — холодок.

«Кто его знает а вдруг не сбежит? — Нет, от бабы — непременно сбежит», — утешали себя ребята.

Четыре рубля — восемь полтинников, двугривенный в придачу.

Пошли покупать бюст.

Вошли в магазин.

— Какие у вас на четыре рубля бюсты?

Приказчик показал.

— Вот эти на четыре, эти на пять; а эти по три с полтиной.

Выбрали ребята на три с полтиной, потому что тоже веселое лицо было, доброе, как на портрете.

— Очень осторожно неси! — сказал Костя Шурке.

— А что с деньгами будем делать? — спросил Кочерыжка.

— Мы Шарику ошейник купим — предложил Мишка Волдырь.

— Верно, как раз Шарику ошейник купим.

— Только в магазине дорого. Нужно на рынок.

Пошли снова на рынок, за семьдесят копеек купили ошейник. Хороший, ременной, с бляшками. Шурка стоял в стороне, чтобы в давке Ленина не помяли.

— Откуда деньги, пока ребятам не скажем. И ошейник пока спрячем. Хоть ты, Волдырь, спрячь.

— Ладно, спрячу.

Пронесли бюст в уголок потихоньку. Перебили полочку на новое место, бюст поставили на нее, пониже портрета.

— Нужно бы полочку красным покрыть.

— Этого мы достанем!

У Катерины Степановны красная материя нашлась, — даже не полотно, а суконочка.

— Вот, когда уголок у нас настоящий вышел! — радовался Волдырь.

— Как раз так у них в клубе, — сказал Шурка. — Только у нас бюст лучше.

Ребята, как увидали бюст, на голову стали, — скажи им, откуда взяли деньги.

— Не можем сказать!

— Сами увидите!

— Не скажем! — открещивались головорезы.

— Нет, скажите! — наседал Павлик.

— Чего стырили? — сказала Фроська.

— Но, но, помалкивай. Через три дня скажем — решил Шурка. — Только уговор — не приставать.

На том и покончили, — нет и нет, раньше трех дней ни слова. И Катерине Степановне ни гу-гу.