Михаил Гершензон - Летчик Мишка Волдырь

Когда бык остановился на лужайке за кипарисами, все ребята уж были вокруг него.

Уже Ерзунов, сгибаясь в три погибели, тащил хлюпающее ведро; уже Павлик бежал навстречу, чтобы помочь ему. Вот уже Лютикова, зачерпнувши кружкою воды, плеснула первую хрустальную струю на открытую рану. Буйвол потянулся к воде; его напоили и стали промывать ссадину.

Кружка за кружкой, вода ударялась о черное тело, гной тек и вытекал, болячка открывалась все глубже.

— Это ему ярмом стерло!

— Не знаю, какой подлец его бросил.

— Дряни-то сколько — дряни!

— Попадись он мне, я б его по башке дербалызнул раз, ему б разонравилось больную скотину пущать на четыре стороны!

Буйвол стоял неподвижно, только при каждом всплеске у него мускулы передергивались от шеи до самого хребта.

— Мы его теперь у себя оставим, — сказал Карась. — Правда, Николай Иванович? Он без нас все одно бы подох.

— А тебе он на что?

Карась потерялся.

— Как на что? Мы на нем… Мы на нем из города будем продукты возить. Чем каждый день за провоз платить и еще таскать их от самой станции! Чем плохо? Я и то нынче горб ссадил.

Карась ухмыльнулся, жалобно потирая загривок.

Спустя полчаса, Мурка Лютикова, взмокшая и распаленная, грохнулась в дверь Кирюхиного отца, железнодорожника.

— Дяденька, нам очень дельфинового жиру надо, верблюда лечить!

— Какого такого верблюда тебе, чертенок?

— Буйвола этого самого. Мы нашли — весь в ссадинах, гноем проело, воняет. Дайте скорее, дяденька, — самую малость, чуточку, столечко хотя!

— Ишь, тараторка!

Старик отлил в пузырек из жестяного бидончика густого, желтого жиру.

— Уж какое вам спасибо, дяденька! — убегая крикнула Мурка.

— Да заткни пробкой, прольешь!.. Бедовая девчонка, — усмехнулся старик, смотря ей вслед.

Мурка прибежала назад победительницей; еще издали она размахивала в воздухе желтой склянкой.

— Ему, небось, больно будет, если мазать. Он те шибанет лбом, так мое-мое! — сказал Карась и взял у нее из рук пузырек.

— Ну, чего там, давай я, — вызвался Павлик.

Но у Ленки уже был готов помазок, — на сучок намотана была тряпка. Она обмакнула ее в сало дельфина и бережно провела по краям ссадины.

— Ты глубже бери.

— Знаю, не учи.

Глубже и глубже, в дрожащие мускулы, девчонка вдвигала тряпку с лечебною смазкой. Буйвол покачивался, широким лбом упершись в кипарисовый ствол.

— Ты там тряпку с жиром оставь, пускай дрянь повытянет.

Четыре дня Ленка холила грузную скотину, гоняла буйвола к ручью на водопой, обливала, как могла, водою и приносила охапки травы.

Уж все думали, что ему не найдется хозяина, когда в аллею, отбиваясь посохом от Шарика, вошел рослый черкес. Он с односельчанами вез из аула в город остатки прошлогоднего урожая орехов, и ему пришлось оставить упавшего буйвола без присмотра до своего возращения.

Ребята напоили его чаем и взяли с него слово, что он еще приедет к ним в гости. Мишка Ерзунов рассказал ему, как Лейка ходила за буйволом. Прощаясь с ребятами, черкес положил Ленке на голову свою широкую корявую ладонь и сказал:

— Хорош, очинь хорош дочь! Красавица! Очинь спасибо тебе, дочь.

Уж как Ленка от похвалы закраснелась!

А с буйволом расставаться ей все-таки было жаль, — и ссадина стала затягиваться, и привыкла она к нему. Долго она потом о нем вспоминала.

О том, как готовились ребята к встрече седьмого сентября, как протягивали между верхушками кипарисов плакаты, и как дожидались в этот день гостей — я рассказывать не стану. Перевелись уже у нас в городах, переведутся скоро и в деревне такие ребята, которые не знают, как идет все вверх дном, какая стоит кутерьма перед этим праздником в любой школе и в любом детском доме.

Поезд, которым ехали в Магри туапсинские ребята, подошел к станции под барабанный бой. Первыми вылетели из вагона Шурка Фролов. Корненко и Александров, — в зеленых портках и рубахах, как все туапсинцы. Потом посыпались туапсинцы, — пачками, тачками, вагонами, эшелонами, — ровным счетом восемьдесят человек. Все как один, в галстуках, — не то, что у нас, — раз, два, три — и обчелся.

О том, как москвичи встречали туапсинцев и наозоровавших москвичей, как кормили их пирогами с капустой и пирогами с дикою грушей— я тоже пропущу и начну с дела.

На лужайке за ручьем, — той самой лужайке, с которой улетела Тамара, — собрание.

К московским ребятам держит речь сухопарый и востроносый туапсинский оголец Иванов: