Анатолий Митяев - Шестой – неполный

Истребитель неловко ткнулся в стороне от посадочного знака, запрыгал по полю, будто оно было изрыто канавами, и остановился. Медвежонок поднялся на задних лапах, приложил к уху переднюю лапу, стал ждать. Он ждал, когда к нему подойдёт его друг, угостит чем-нибудь…

Пётр Алексеев лежал на носилках. Он не видел Мишку, не видел друзей, которые несли его. Сознание оставило лётчика в ту самую минуту, когда истребитель замер посреди поля.

Носилки миновали медвежонка. Мишке было непривычно, что лётчик лежит, и он пошёл за носилками. На задних лапах идти было трудно. Но Мишка упорно ковылял за людьми. И около уха держал лапу. Ему полагался кусочек сахару. Он честно выполнял условие, по которому всегда получал угощение. Так он шёл и шёл, всё больше отставая от носилок, и в глазах его наливались слёзы обиды и отчаяния. Хорошо, кто-то из лётчиков догадался сказать Мишке ласковое слово, погладил его, пожалел…

Уже кончалось лето, когда Пётр Алексеев вернулся из госпиталя в полк. Первым делом он доложил командиру полка о возвращении в строй, а вторым делом спросил о медвежонке.

– Жив и здоров твой питомец, – ответил командир. – Сначала грустил, потом успокоился. Теперь, может быть, и не узнает. Он сейчас на своём посту. Дежурит. Сахар зарабатывает…

Алексеев пошёл к медвежонку.

– Мишка! – позвал он издали.

Медвежонок оглянулся. Он глядел и вспоминал этого лётчика. Старался понять, почему приятно слышать его голос, видеть его лицо. Вспомнить и понять мешал Мишке самолёт. Самолёт в это время шёл на посадку; медвежонку, чтобы получить угощение, надлежало быть начеку.

– Мишка! Злодей ты, а не человек! – ещё раз позвал лётчик.

Мишка был на распутье. Один глаз, одно ухо, одна половина медвежонка стремились к самолёту, другой глаз, другое ухо и другая половина – к лётчику. Если бы это было возможно, Мишка разорвался бы пополам и всюду успел бы. Но разорваться по своей воле нельзя. Нужно было выбирать что-то одно. И медвежонок со всех ног кинулся к Петру Алексееву. Чёрным клубком он прокатился по высохшей траве и прямо затанцевал на задних лапах перед лётчиком.

– Ну молодец! Ну умник! – радовался Пётр Алексеев и гладил медвежонка и трепал его жёсткий загривок. – А уж я решил, что ты способен променять друга на кусок сахару. Нет, ты не такой. Ты настоящий гвардейский медведь. А сахар? Подумаешь… Я тебе такое припас…

Тут лётчик достал из кармана куртки банку. Как только была снята с неё крышка, медвежонок обхватил банку всеми четырьмя лапами и принялся за угощение. Мишка урчал от удовольствия. Ещё бы! Первый раз за свою медвежью жизнь он ел мёд.

Рота моряков с военного корабля готовилась сойти на берег. Обычно моряки остаются на берегу недолго, скоро возвращаются на корабль. В этот же раз рота уходила с корабля навсегда. Была война, враг теснил нашу пехоту, моряки должны были помочь пехотинцам остановить фашистов на суше.

Баталёр, корабельный кладовщик, всем уходившим выдавал новое обмундирование. Каждому матросу он говорил:

– Не рви, не марай, береги добро… Матрос Женя Молоканов не сдержался.

– Что ты за человек? – сказал он баталёру. – Тут плакать хочется, последние минуты на корабле, а ты заладил своё: "Не рви, береги".

– Пока ты в тельняшке и в бушлате, до тех пор ты моряк, – ответил баталёр. – А в пехоте такого обмундирования не дадут, нет там ни бушлатов, ни тельняшек.

Жене стало стыдно.

– До конца войны сберегу матросскую форму, – пообещал он, и они обнялись на прощание так крепко, как могут только моряки.

В пехотной части звание Жени Молоканова было уже не матрос, а рядовой. Однако новые товарищи звали его матросом. И командир тоже говорил: "Молодец матрос", или: "Поручите это дело матросу". А всё матросская форма. Женя Молоканов свою одежду берёг пуще глаза. Как появится дырочка- тут же доставал иголку с ниткой и штопал. Ещё он раздобыл щётку. Ею счищал глину и землю с бушлата и клёшей – так называли брюки, которые носили матросы.