Илья Туричин - Сердце солдата

— Первым номером нашей программы солдатская фронтовая песня «Землянка».

Он брал несколько аккордов, и Галя Синицына, девушка с синими печальными глазами, наша «героиня», тихонько запевала: «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза». Она была драматической актрисой, не певицей, голос у нее был маленький, но пела она с душой. И здесь, на разбитой фронтовой дороге, где только что прокатилась война и штатскую девушку не встретишь, песня звучала как-то по-особенному, словно заново рождалась каждый раз, словно раньше и не слышал ее никогда. И шоферы, и мы сами слушали Галю затаив дыхание, не шевелясь. На усталом лице незнакомого шофера появлялось такое же выражение, что и у поющей девушки, оно становилось печально-задумчивым. Потом, когда смолкали последние аккорды гитары, шофер вздыхал, жалея, что песня кончилась, и спрашивал:

— Трос есть?

— Без троса не ездим, — и «просто Федя» доставал из-под своего сиденья заляпанный грязью трос, свернутый в клубок и напоминавший удава.

Ревели моторы. Машина выползала из грязи. Незнакомый шофер желал нам счастливого пути и непременно пытался выяснить, заедем ли мы к нему в часть, потому что именно его часть самая главная на этом участке и не побывать в ней…

Потом «просто Федя» произносил, высунувшись из кабины:

— Товарищи артисты, спасибо за поддержку. А вам, товарищ Синицына, особо.

И мы двигались дальше. До следующей остановки. Сейчас уж не берусь утверждать, так это было или не так, но мне показалось, что «просто Федя» иногда нарочно останавливался, чтобы заставить Галю спеть.

Когда мы, наконец, добрались до части, в которой должно было состояться первое наше выступление, был уже полдень. Так докучавший нам всю дорогу дождь прекратился. Небо посветлело. Разорванные в клочья тучи бежали быстро, сталкивались, словно спешили закрыть появлявшиеся кое-где голубые щели.

Часть располагалась в лесу. Подернутые желтизной березы перемежались с темными елями, кое-где на пригорках торчали одинокие длинные сосны. А под соснами рос пожухлый кустарник. Только позже, когда мы огляделись, поняли, что это и не кустарник вовсе, а замаскированная техника. Где-то неподалеку громыхали орудия. И если бы не этот грохот, не подумаешь, что ты на фронте. Лес как лес. Только трава примята да земля кое-где нарезана на кирпичики гусеницами танков.

Разгружаться нам не пришлось. Солдаты, с любопытством поглядывая на нас, сняли тюки и ящики с машины. Прикрыли все брезентом. Распоряжался разгрузкой «просто Федя». Сапоги его снова блестели. Но лицо было хмуро.

Подошел какой-то старшина в удивительно ладном обмундировании, совсем новеньком. «Просто Федя» глянул на него внимательно, похмурел еще больше и полез в свою кабину. Старшина представился, взял у Лосика продовольственный аттестат и пригласил нас обедать.

— А вы, товарищ Федя, что ж не идете? — спросила Галя Синицына.

«Просто Федя» крякнул неопределенно, но из кабины не вылез.

— Спасибо. Я машину посторожу. Раскулачат. Мы пошли следом за старшиной.

Столовая оказалась большим замаскированным сеткой навесом, под которым стояли длинные, сбитые из досок столы и мощные лавки. Мы побывали потом во многих частях, питались и в землянках, и просто сидя на расстеленном брезенте с солдатскими котелками в руках. Всяко приходилось. Но одно всегда было общим — фронтовое гостеприимство. Несмотря на сложные условия, нас везде старались принять, как дорогих гостей, и накормить повкуснее. А вкусным считалось то, что было наиболее дефицитным. В то время завезли немного рису и американскую консервированную колбасу, которую ядовито прозвали «вторым фронтом». Так вот, куда бы мы ни приезжали, нас ждала рисовая каша с этим самым «вторым фронтом». И через неделю мы, приходя на обед, стали вздрагивать. Такова неблагодарная человеческая природа. Впрочем, это так, к слову.

Когда мы возвратились к машине, «просто Феди» не было. Лосик ушел договариваться с командованием о месте, где нам можно будет соорудить сцену. Яркие декорации не должны демаскировать часть. Ведь если фашисты заметят их с воздуха, дорого может обойтись спектакль. Актеры отдыхали. Кое-кто даже умудрился поспать. А мне не сиделось на месте. Я считал себя уже обстрелянным солдатом, во фронтовой театр попал после госпиталя. Поэтому ко всему, что видел вокруг, относился с показным равнодушием. Ну, чего, спрашивается, опытному солдату вскрикивать при виде тяжелых орудий Резерва Главного Командования, ахать и охать, как наши девушки, которые попали впервые в прифронтовую полосу? Но я притворялся. Сейчас не стыдно в этом признаться. Потому что здесь я увидел такое, чего не видывал в первые месяцы войны. Я увидел армию во всей ее мощи. Я увидел артиллерию такую, что сердце у меня замирало от гордости. Я видел новенькие танки и «катюши» в брезентовых плащах. Видел солдат — не утомленных, в кровавых бинтах, темнолицых солдат сорок первого года, а новых, каких-то спокойно уверенных, подтянутых, готовых наступать. И я вдруг начинал чувствовать себя таким же, потому что еще не снял полинявшей гимнастерки, и старался поменьше хромать, опираясь на свой проклятый дрючок.