Роман Шмараков - Овидий в изгнании

– Не покатит, – решил он в отношении мужчины в соку. – Не в тему. Ладно, строку переделаю. Стареть под своею мне кровлей… так вообще рифмы не надыбаешь. Стареть мне под кровлей своею… вот, так пойдет.

Она глядела на него с тихим умиленьем.

– Что это у тебя, Ясновидушка, ложные друзья как бы вроде субтильней вышли против подлинника? – спрашивала она. – Князь бы не осерчал.

Он глядел, соглашался и, повращав кисточкой в синей гуаши, прибавлял друзьям жировых складок на боках.

– А что, вы так и живете здесь одни? – спрашивал он.

– Этруски раньше заходили, – вспоминала старушка. – Они ведь родственники наши, этруски-то. По бабушке, Капитолине Сергеевне. У них и слова те же, и мотивы. А потом и они перестали. Совершенно растеряли родственные связи. Дядя был, прокурор в Орле, и тот не пишет.

– И не скучно?

– Да некогда особо скучать, за хозяйством-то. А теперь вот и ты обнаружился, совсем другая жизнь. Не хочешь ли взварцу малинового?

И шла ему за малиновым взварцем.

На третий день она была вроде бы пугливей обычного.

– Тут, Ясновидушка, такая тенденция вышла в изобразительном искусстве, – начала она, – чтобы в краску добавлять ароматизатор, идентичный натуральному. Я слышала.

– Это для чего? – недоверчиво спросил Ясновид, очень консервативный в своем пристрастии к набору детской гуаши из девяти цветов.

– Для эффекта присутствия, – разъяснила она. – Представляешь, он кричит, а кругом весной пахнет, черемуха, на мосту капли смолы, с моря ветерок такой… Очень приятно. Все по рецепту: перепелиные яйца, печень оленя, роса, собранная лунной ночью, эмульгатор – лецитин соевый. Водичкой чуть разбавь это дело. Вот… теперь на тряпочку и тряпочкой пройдись по росписям, небось, не потечет, ровно легла… Изволь любоваться. Вишь, глянец какой.

В самом деле, картина как-то углубилась и пошла мелкой зыбью, как ровно дышащий организм; водная поверхность, украшенная концентрическими кругами от плесканья норвежской ихтиофауны, словно бы отдалилась на несколько километров, и с ее стороны остро и широко пахнуло проточною солью.

– Совсем другое настроение в полотне, – с удовольствием заключила старушка, невинно радуясь успеху. – Жить хочется.

–Трудно с этим не согласиться, – вымолвил Ясновид, с изумлением созерцая буйное плесканье жизни на его печке.

– То-то. Что осталось, по чуть-чуть в гуашь разлей.

Ночью, когда он вертелся на жесткой лавке, назначенной для порки малолетних по банным дням, и слушал растекающийся под закопченным потолком княжеский храп, старушка вдруг явилась, пританцовывая по лунной дорожке на рассохшихся половицах, вся такая аутентичная в ночной рубашке, расшитой красными геометрическими петухами, и с седенькой косицей на плече.

– Ясновид! – позвала она эпическим шепотом. – Ясновидушка!

Он мычаньем дал понять, что слушает.

– Ясновидушка! – сказала она. – Князь тебя хочет дальше испытывать, ему работа твоя нравится… он полосу приготовил, с нетрадиционными препятствиями… что думаешь?

Он выругался.

– Я могу тебя вызволить… слышишь, друг мой? Только с одной кондицией.

– С какой именно? – живо спросил он.

– Я с тобой убегу, иначе мне головы не сносить. А ты женись на мне, как выберемся.

Он высоко подскочил на лавке.

– Ты, бабуль, чего удумала? Ну ладно – оказывать тимуровскую помощь… за хлебом там… или пригласить с воспоминаниями… Но жениться! Да вообще мне рано еще… сперва на ноги надо встать в материальном плане…

– Ну, твоя воля, – кротко отвечала старушка и двинулась назад по лунной полоске. – Хлебы я сама пеку, – прибавила она, оборачиваясь. – А воспоминания у меня в массе безотрадные. Про печенегов.

– Погоди! – тихо закричал он. – Да погоди ты! А ничего… другого ты не хочешь? Ну, на что тебе замужество в твоем возрасте?

– Жизнь, – сказала она ему, – начинается в семьдесят. А другого мне не надо ничего. Полюбился ты мне.

Ясновид спустил голые ноги со скамейки, переживая, видимо, самый ужасный момент этического выбора в своей жизни.

– Погоди. Сейчас, – хрипло сказал он. – Сейчас… Жениться… Хорошо. Я женюсь на тебе. Женюсь. Ну?

– Уходим тотчас. Одевайся скоренько. – Она зачем-то полезла на полати к князю, пока Ясновид прыгал в штанине; он с ужасом подумал, что вот сейчас она князя разбудит, и этим их марьяжный интерес и кончится, – но нет, храп разливался по-прежнему, а она легонько спрыгнула на пол, держа в пальцах что-то фосфорически-туманное, как рыба скумбрия в темноте. – Ты куда? – сказала она, когда он направился было к дверям. – Сюда иди, к Мунку своему…