Роман Шмараков - Овидий в изгнании

– Девушка, вы на следующей выходите? – сказала ему старушка в автобусе.

Придав лицу грубости, он обернулся и сказал утробным голосом:

– Какая я вам девушка? Не видно?

Старушка сконфузилась.

– Сейчас ведь не отличишь, – пояснила она окружающим. – Все в брюках ходят. И внучка моя, тоже из брюк не вылезает. А у тебя, сынок, невеста-то есть? – поинтересовалась она с намерением восстановить соседские отношения.

– Даже две, – мстительно сказал подросток и выскочил в дверь, оставив позади скандализованную старушку. Его девушка картинно глядела на часы у кинотеатра. Ему удалось подойти сзади, он закрыл ей глаза руками, она холодно говорила: «Мог бы хоть раз не опоздать… блин, в ухо не целуй, звенит…», покамест он, развернув ее вокруг оси к себе передом, а к искусству задом, не закрыл ей рот поцелуем, а потом, придерживая ее одной рукой за талию, а другой размазывая по себе малиновую помаду, повел девушку под своды помещения.

– Молодой человек, девушку вперед пропускают, – наставительно произнесла тетка-билетер.

Он затормозил, склонился перед ней и, вытягивая руку, сказал: «Проходите, пожалуйста». Его девушка сзади фыркнула. «Бесстыдник», – пробормотала тетка, и он, довольный, проследовал в зал. «Ну, ты чего, охота была… – А что меня все учат! Что меня учат-то все! Что она мне, мать?»

Они устроились. «Девчонки, давайте познакомимся! – сказали сзади, сопровождая речь дружелюбным смехом. – У вас волосы красивые зашибенно! А вы не обернетесь, пожалуйста?» Он обернулся с грозным видом. Двое парней, упиравшиеся в его спинку ногами, немного сконфузились – меньше, чем старушка, внучка которой не вылезала из брюк, – но тут смерклось и экран таинственно осветился. «Постричься надо было, – озабоченно подумал он, трогая завитки, выбившиеся из-под ушей. – На той неделе ведь еще хотел. То одно, то другое».

Кино называлось «Слушая Листа», в нем юноша и девушка, играя за двумя сдвинутыми роялями, любили друг друга; снятая сверху, с точки зрения осветителя, сцена, когда они в послеконцертном мраке ползли навстречу друг другу по скользкой лакированной крышке спарринг-рояля, под звуки «Годов странствий», была полна нежной и лирической грусти; темные силы начинали клубиться вокруг них, вклеивая гнусное слово в щемящий диалог, а они все еще не замечали опасности, упоенные слепым вдохновеньем любви. Девушка была очень хороша: забыв, что не хотел идти на эту мелодраму, он глядел на актрису с одобрением; сцена, когда она выходит к огням рампы и невнятному рокоту зала в концертном фраке своего возлюбленного, смутно напомнила ему о чем-то неприятном. «Слушай, ну убери ты руки… три недели просила, чтоб в кино отвел, дай теперь посмотреть спокойно… что тебе вечно неймется…» Отвлекшись от занятий, он вдруг понял, что уже давно машинально облизывает зудящие губы. Пригибаясь, он пробрался по ряду и из тихого и светлого фойе нырнул в туалет. Тетка-билетер следовала за ним глазами, ища повода поскандалить. В зеркале, вмурованном в кафель, он не нашел ничего патологического, кроме остатков помады на губах, кажется, чуть припухших. «Не целуйся на ветру», – назидательно подумал он в свой адрес. Затем он тщательно умылся, справил нужду и, выходя оттуда, мигнул себе в зеркало. Там он опять увидел на себе помаду – кажется, гуще прежнего; бормоча: «Что за ботва… до дыр их протереть, что ли» – он стер ее снова, посмотрел с вызовом и вернулся в неровно мерцающую темноту зрительного зала. Его приход пресек непристойные предложения, поступавшие от парней сзади; он устроился, обняв девушку за плечи – она тихо плакала над вымыслом, в темноте у нее дрожал подбородок и тушь текла неровными бороздками – и вернулся в курс дела. Пианист уже погиб – в какой момент и от чего конкретно, подросток успел пропустить – и теперь его девушка, не зная об этом и прилагая все усилия, чтобы добраться до него и спасти, подвергалась унижениям со стороны главного злодея, который, будучи уверен в ее покорности, говорил: «Ты будешь любить меня, Роза. Я полагаю, со мной ты быстро забудешь твоего тинэйджера». «Меня зовут не Роза, – говорила она медленным голосом, в котором искушенному зрителю слышится свернутая до упора пружина. – Меня зовут Рейчел». «Я буду называть тебя Роза, – небрежно отвечал он. – Привыкни к этому. По-другому не будет». «Почему бы и нет, – неожиданно произносила она с подкупающей улыбкой. – Я люблю багряные розы». Между ними произошло молчание, в ходе которого ее лицо зримо наливалось порочностью, и она, вразвалку надвигаясь на него, испуская из-под ресниц тусклый огонь разврата, бегающий зайчиками по стенам, протяжно произносила: «Почему же ты не хочешь взять меня за задницу?». Какой-то у нее, судя по всему, был замысел, о котором, однако, подросток узнать не успел, потому что с ужасом ощутил в себе потребность громко повторить это беззастенчивое предложение, и потребность столь неодолимую, что если не исполнить ее немедленно, он может реально лопнуть. Пробормотав что-то недовольной девушке, он, прежней дорогой, глухо проклинаемый чужими ногами, давясь и зажимая себе рот, откуда бурлил и рвался роковой демарш, опрометью выскочил в сортир и, едва захлопнулась дверь, с неописуемым наслажденьем, чуть присев, прокричал в настенный кафель: «Почему ты не хочешь взять меня за задницу!»