Владислав Крапивин: Бабушкин внук и его братья

Я смотрел на него неотрывно. Он все сразу понял.

«Что, Лыкунчик, не хочется падать, да? А может, ты надеешься, что это не насмерть? Не надейся, здесь двадцать метров…»

Да, ровно двадцать. Мы мерили, капроновый шнур специально принесли для этого. Он и сейчас здесь, в тайнике между двух кирпичей, мы спрятали для игры…

Небо в оконных проемах было уже синее, весеннее. И солнце яркое-яркое. Но это было не его, не Лыкунчика, небо и солнце. Его была только черная квадратная глубина над доской.

Лыкунчик беззвучно заплакал. Он не морщил лица, не жмурился, просто слезы побежали струйками из его вытаращенных глаз. И стали падать с подбородка.

Потом он качнулся и замахал руками.

— Сядь, дурак! — громко сказал я. — Сядь, схватись за края!

Он сел. Захлопнул рот, закусил губу. Но из глаз все бежало. Куртка его была распахнута. Я вдруг увидел, как на серых брюках спереди, между ног, разрослось темное сырое пятно. Лыкунчик всхлипнул, уперся в доску руками и заерзал: наверно, хотел таким образом добраться до края.

— Замри, балда!

Конец доски опасно шевелился. Еще чуть-чуть — и вниз. Потянуть на себя? А если не справлюсь, только хуже сделаю? Или дерну — и сорвется другой конец?

— Не двигайся!.. Не смотри вниз, закрой глаза!

Он послушно закрыл.

— Сиди и жди! Я сейчас…

Отбежав, я выхватил из-за кирпичей моток шнура.

— Сейчас брошу, ты поймаешь… Только без дерганья!

Он открыл глаза и закивал.

— Не дрыгайся! Лови!..

Лыкунчик правой рукой поймал конец.

— Теперь обвяжи себя под мышками. Осторожно…

Пришлось Лыкунчику отцепить от доски и вторую руку. Он опять зажмурился, но все же обмотал себя на уровне груди, завязал два узла. Трясущимися пальцами.

Я отступил, слегка натянул шнур и намотал его на штырь, торчащий из крепкой балки лесов. Теперь, если Лыкунчик сорвется, то не страшно — повиснет и поболтается, а я его вытяну. Веревка выдержит.

— Ну, давай. Ползи.

И Лыкунчик заелозил вперед, упираясь руками. При этом наверняка всаживал занозы в штаны и глубже. Но я не злорадствовал. Мне надо было одно — чтобы Лыкунчик остался жив. Потому что непонятнее всего на свете — если человек только что был живой и вдруг сразу мертвый. Даже такой гад, как Лыкунчик… Да и не был он сейчас гадом — перепуганный, зареванный, с мокрым пятном на штанах.

Да, я не злорадствовал и не геройствовал. Правда, мелькнула все же мысль: «Больше не будешь петь про сосиску…» Но мелькнула и пропала. Лишь бы выбрался…

Наконец Лыкунчик упал животом на кирпичную кромку. Я вцепился в его куртку. Вот тогда конец доски сорвался, и она с гулом ушла вниз, грянулась там.

Но никто не прибежал. И дружки Лыкунчика были неизвестно где. Видимо, они не знали, куда мы подевались.

Лыкунчик полежал, отдышался. Встал.

— Идем, — сказал я.

— Куда? — Он посмотрел вниз, на штаны: сырость достигла колен.

— Там внизу лужа. Упадешь в нее будто случайно. С кем не бывает…

Он посмотрел на меня, кажется, с благодарностью. А как он еще должен был смотреть?

Мы спустились, выбрались наружу из окна первого этажа. Вокруг серели груды талого снега, хотя на припеке уже расцвела мать-и-мачеха. У железной бочки с остатками извести скопилась мутная вода.

— Толкни меня, — сдавленно попросил Лыкунчик.

Я толкнул. Надо сказать, от души постарался. Лыкунчик ненатурально взмахнул руками, упал на колени, а потом животом — прямо в воду.

— Вставай! — почему-то испугался я.

Лыкунчик встал, с него текло. К штанам, куртке и рубашке прилипла грязь, глиняные ошметки.

— Папаша меня за это изничтожит вконец, — глухо признался Лыкунчик. — За куртку он пол-лимона высадил. Французская…

«А по виду и не скажешь. Самая обыкновенная», — мелькнуло у меня.

— Пошли ко мне. Постираешь, отчистишь…

Лыкунчик глянул удивленно.

— Пошли, — повторил я.

— А дома у тебя что скажут?

— Ничего не скажут. Родители на работе, бабушка в гостях, никого не будет до вечера.

Конечно, во мне уже копошилась этакая горделивость: недавно еще убегал, как заяц, а теперь стал благородным спасителем, помиловал своего врага. Но копошилась она так, слегка. А главное было то, что мне было просто жаль Мишку Лыкова, который сделался совсем непохожим на прежнего Лыкунчика.

Дома я нагрел в газовой колонке воды. Жилье наше было старое, деревянное, поэтому ванна с таким вот несовременным устройством. Дал я Мишке мыло, чтобы он выстирал одежду. Потом посоветовал и самому ему забраться в ванну, потому что заляпался он здорово.