Орест Верейский - Рассказы литературоведа

— Да ведь у нее были записки деда ее! — выкрикиваю я. — Завелейского! Там было про Пушкина, про Крылова! Про грузинского поэта Александра Чавчавадзе ценнейшие сведения! В огонь? Под плиту? И только вчера? Где же я был? Будь я проклят!..

Всех огорчил, растревожил весь дом, нарушил порядок и тишину. В канцелярию стали заглядывать с недоумением и даже тревогой: «Где огонь?»

Послали за директором на строительство. Пришел — высокий, статный, с серебряной головой, с благородным и бледным лицом, тонким, умным. В свое время — любимец театрального Петербурга. Партнер знаменитой Комиссаржевской. Прославленный Лаэрт в «Гамлете» — Андрей Андреевич Голубев. Улыбается примирительно. Хочет успокоить, утешить:

— Погодите огорчаться. Не могли мы сжечь бумаги про Пушкина. Сожгли тетради, не имеющие никакого значения. К архивам наших актеров мы относимся очень бережно. Мы вам целый музей покажем… Берусь вас уверить — это недоразумение. На всякий случай я сейчас попрошу уборщицу еще раз поглядеть на кухне… Голубчик, — говорит он, приоткрывая дверь в коридор, — спросите на кухне, не осталось ли там бумаг из комнаты Орлик?

— Да на них вчера кот сидел, — отвечает голос из коридора, — так повар кота шуганул, а бумагу всю под плиту, на растопку…

Директор поморщился, снисходительно улыбается:

— Целая диссертация про кота — совсем ни к чему все это! Попробуем посмотреть в шкафу, где лежат документы Орлик.

Дом ветеранов сцены.

Посмотрели: пенсионная книжка, сберегательная книжка, профсоюзная книжка… Завелейского нет!

Директор поворачивает ключ:

— Очевидно, и не было.

— Как — не было! — говорю. — Было! Я уверяю вас! Может быть, тетрадь осталась в комнате Орлик?

— Нет, там ничего не осталось. В ту комнату мы перевели уже другого актера — Василия Ильича Лихачева. Вы не застали его на сцене? Он в Москве, в Незлобинском театре играл ростановского Орленка. О, это было блестяще! Вообще он считался лучшим Орленком не только среди русских актеров, но и среди европейских. Это талант удивительный!

— Я не знал, что Лихачев здесь, — говорю я.

— А что? Вы хотели бы познакомиться?

— Конечно, если это возможно.

— Ну почему же… Если хотите — зайдем. Но я попрошу вас не заводить с ним разговор о тетради. Мы не любим нашим актерам напоминать об утратах. Разве только если он сам заговорит об Ольге Дмитриевне Орлик. Они были дружны.

Идем к Василию Ильичу Лихачеву. Идем по сверкающим паркетам через анфиладу уютнейших гостиных, обставленных старинной мебелью, увешанных полотнами знаменитых художников, фотографиями прославленных артистов. И чуть не каждая — с дарственной надписью. Или на память о посещении Дома. Или в знак старой дружбы. Тут основательница Дома Мария Гавриловна Савина, Шаляпин, Собинов, Давыдов, Варламов… Чайковский с автографом. Бюст Станиславского. Старые афиши. Портреты тех, кто здесь жил, для кого этот Дом стал родным домом… Проходя, Голубев здоровается с артистами. На низеньком диванчике читает книгу знаменитая Снегурочка-Виолетта-Лакмэ, голос которой не можешь забыть с юных лет. В следующей гостиной над шахматным столиком склонились, задумавшись, знаменитый Вотан из опер Вагнера и знаменитый Кречинский. Знаменитый Швандя из пьесы Тренева следит за игрой. Навстречу, закутанная в пушистый платок, с огненным взором, вышла в коридор знаменитая Настасья Филипповна…

Василий Ильич откладывает в сторону газету, очки, учтиво приветствует директора и меня, соединяя спокойное благородство движений с торопливой предупредительностью. На стене над кроватью во весь рост несчастный сын Наполеона Орленок — молодой Василий Ильич Лихачев.

Садимся. Поговорили. Василий Ильич интересуется родом моих занятий. Ах, да: он слышал — Лермонтов, Пушкин, история русской литературы.

— Я посоветую вам, — с оживлением говорит он, — издать записки деда одной нашей актрисы — Ольги Дмитриевны Орлик. Они очень занимательны, интересны, написаны хорошо — она давала мне почитать. Только заключаем условие: когда вы их напечатаете, один оттиск пришлете мне. Это будет «плата» за консультацию!

— Я и сам готов бы издать эту рукопись, — говорю я со вздохом, — но, боюсь, что теперь это трудно…

— А почему?

— Есть подозрения, что тетрадь нечаянно сожгли.

— То есть как «сожгли»? — Лихачев встрепенулся.