Симон Соловейчик - Мокрые под дождем

Первой дала о себе знать Ирина мама. Она появилась в дверях комнаты, и все так же вежливо и слегка насмешливо улыбаясь, объявила: «Ирочка, пора мыть голову». Это было чудовищно. Ира ужасно сконфузилась, укоризненно взглянула на маму. Я тоже смешался, начал говорить, что мне пора и все такое. Но странное дело! Совершенно, казалось бы, неприличное мамино поведение сняло напряженность, и я почувствовал себя легко и свободно; я увидел в этой откровенности признак доверчивого и любовного отношения ко мне. Я был — ну, как бы это точнее сказать, — пожалуй, я был растроган.

Мне могут не поверить, но так было каждый раз. И вторая и третья встречи кончались точно таким же образом. Мама Иры не утруждала себя изобретательностью. Когда, по ее мнению, должен был наступить конец свиданию, она появлялась в дверях и произносила одну и ту же фразу: «Ирочка, тебе пора мыть голову». В третий раз Ирочка уже не смущалась, она только сделала вид, что смутилась, а я стал чувствовать себя совершенно своим человеком в этом доме и окончательно влюбился в Ирочку.

Теперь пространство вокруг школы и на третьей этаже и вблизи восьмого «А» вновь преобразилось: оно больше не было опасной зоной; оно было зоной радости, счастливого бездумья и глуповатого молодечества. В школу я почти бежал, на третий этаж мне хотелось взлететь, а в восьмой «А» войти на руках. Ирочка встречала меня с тихой улыбкой и говорила нежным голосом, глядя не на меня, а куда-то в сторону и вниз. Казалось, она очень дорожила своими взглядами: она не смотрела на человека, а лишь изредка одаривала его взором. Только много позже я узнал, что не меня одного дарила она своими быстрыми, душу потрясающими взглядами… Но это уже совсем другая история. И так я слишком много места занимаю разговорами о себе, — я вовсе не собирался этого делать.

Скажу только — чтобы закончить, — что пушкинский вечер все-таки состоялся, и я делал доклад. Он не принес мне ожидаемых лавров.

Мало того, что я нес какую-то чушь, — я нес ее с апломбом, который ужасал меня самого. Что я говорил — не помню, и неизвестно, что бы я еще сказал, если бы классная руководительница восьмого «А», женщина грозная и решительная, не встала и не произнесла громким шепотом:

— Чушь!

Со стороны это, наверно, было смешно: поднялась, сказала: «Чушь!» — и величественно опустилась на место. Я до сих пор ломаю голову, что же я мог наговорить ужасного на такую невинную тему, как творчество Пушкина? Но в тот момент мне было не до анализа. Я смешался, потерял ход мыслей, но в следующее мгновение я даже немножко обрадовался представившейся мне возможности объявить себя оскорбленным и не упустил этой возможности: повернулся и ушел со сцены, ушел с этого дурацкого вечера, где меня так незаслуженно оскорбили, и выбежал на мороз, мстительно представляя себе, что вечер будет испорчен для всех и, наверно, все будут бегать по городу и искать меня, а Ирочка — плакать.

Но вслед за мной выбежал только Сережка. Он не окликнул меня, а просто догнал, на ходу засовывая под воротник меховой куртки серый большой шарф, и пошел рядом молча. У него было трудное положение: вряд ли ему могло понравиться то, что я говорил со сцены. Я понимал это и оттого еще больше злился на всех, на себя и особенно на Сережку.

— Не расстраивайся, — сказал Сережка неуверенно. Он не любил и, по-моему, не умел выражать участие. — Знаешь что, — сказал Сережка, — поедем к дяде Мирону? Поедем, поедем, решено!

Дядя Мирон? Что-то мне говорил о нем Сережка, но что именно? Ах, это, кажется, он по утрам ходит на работу пешком и размышляет о жизни… По утрам.

Мы ехали на трамвае через весь город, а потом долго шли вдоль шоссе, мимо простых изб с палисадниками, по узкой тропинке в снегу, пока Сережка не свернул к одной из калиток.

Сережка просунул руку между планок калитки, повозился немного с замком, и калитка отворилась.

— Пригнись, — предупредил Сережка, но поздно: что-то больно ткнуло меня в лицо. Это была низкая ветка, наверно, яблони, невидимой в темноте.

У дяди Мирона, как его называл Сережка и как я его тоже стал называть, была небольшая комнатка, отделенная от помещения, где жили хозяева, дощатой перегородкой, не доходившей доверху. Когда мы входили в маленький коридорчик, из комнаты хозяев слышны были голоса.

Сережка не стал стучать — он просто открыл дверь.

— Можно?

Дядя Мирон сидел за столом, спиной к нам, и первое, что я увидел, была освещенная настольной лампой большая, мясистая, лысая голова с седой щетиной на затылке. Дядя Мирон повернулся, на лице его все еще сохранялось выражение сосредоточенности. Лишь спустя несколько мгновений он понял, что к нему пришли, и улыбнулся.