Альберт Лиханов - Кикимора

Я вырос, стал студентом.

Вышло так, что приехал на каникулы лишь через год, вошел во двор, поставил на землю фанерный чемоданишко, радуясь встрече с родителями и бабушкой, да Мирон стер с меня улыбку: я услышал знакомый звук кнута. Снова лупил он кобылу Машку, старую, наверное, как сам, снова лупил, будто время остановилось и детство мое было только вчера.

Из глубины нашего двора, через починенный забор, я тоскливо глядел, как измывался Мирон над лошадью. В последние годы он стал еще злей, еще нелюдимей. Мама говорила, Захаровна жалуется: с ней-то даже почти не говорит. «Дай-подай», да и только.

«Ах, Мирон, могила тебя, видать, выпрямит», – подумал еще я.

Я уехал опять – снова началось мое учение – и скоро получил письмо от мамы. Почта тогда приходила ко мне до востребования на Главпочтамт; тут же в людном и шумном зале я разрывал конверт, торопясь, и всякий раз улыбался, разбирая знакомый мамин, или отцов, или бабушкин почерк.

Мне виделись всегда при виде конверта из дому наша комнатка, тихий шаг ходиков, знакомые трещины на потолке, оклеенном бумагой, и в обоях, которые давно следовало сменить.

Письма приносили мне малые наши новости, от конвертов веяло покоем и постоянством, которых так недоставало в студенчестве.

Тот памятный – но такой обычный – конверт я тоже раскрыл с улыбкой.

И вдруг шум почтового зала замер – я видел лица незнакомых людей, их поспешные шаги, торопливые движения, но суета эта была нема.

А мама написала о том, что умер мой давний враг – Мирон. Что его убила тихая кобыла Машка.

Он лупил ее, как всегда, писала мама, и ничего не ждал, никакой опасности от своей старой лошади, но много лет битая Машка вдруг зароптала, заходила на поводу перед своим хозяином, блеснула расширенным зрачком, поднялась на задние ноги – неуверенно, неумело поднялась, видать, с детства своего так не вставала, играя, а тут поднялась, заржала диким, тоскливым голосом и вдруг ударила передними копытами своего хозяина.

Он крикнул – негромко, хрипло, – упал. Прибежала Захаровна, на крылечке поликлиники собрался целый выводок медсестер в белых халатах; Поли не было – она уже выучилась, уехала в другой город.

Мирон кряхтел, точно ему дали под дых, то открывал, то закрывал рот. Приехала «скорая». Его увезли.

Вот и все.

Машка убила конюха, он умер в больнице через несколько дней от сильного внутреннего кровоизлияния.

Поля приехала за матерью, увезла ее с собой. Она похорошела – женщина в расцвете, мать двоих детей.

Узкую комнату с окном почти под потолком занял одинокий старик, новый конюх. Потом околела Машка. Бутылочки с детским питанием стала возить машина.

Да, мое желание сбылось. А я пожелал тогда, в бане: будь что будет.

Так и стало. Было то, что выбрал сам конюх Мирон. Его убила собственная жестокость.

А может, неизбывная обида, тоска, неизвестное мне прошлое – их не увидишь, не поймешь, не рассудишь…

Их не рассудишь, верно, но за что же он меня-то, мальца, невзлюбил, что я ему такого сделал?

Может, я для него что-то собою означал? Какую-то такую мысль, что ли? Вот он и не любил эту мысль.

Никого-то он не любил, не щадил.

Иззлобился от своей обиды, молчал, ото всех таился, нарочно на себя наступал: не забывай, не забывай, а вы все, кто забыть готовы, пропадите пропадом. И мотал свою душу, терзал дочку, жену, свою кобылу, а может, раньше всего себя терзал, свое нутро, выжег его, вычернил глухой тоской, впору завыть по-волчьи.

Ах, дядька Мирон! Пожалел бы ты кого! Может, в этом твое спасение!

Да что я знаю о нем?

Но вот что я знаю не о нем.

У каждого времени своя жестокость.

А доброта – одна, на все времена.

Не скрипи, не вой, не рычи, кикимора, не пугай детей.

Кикимора. – Впервые в журнале «Юность», 1983, № 4. Вошла в книгу «Магазин ненаглядных пособий» (М., «Детская литература», 1984).

«Пусть время, в которое живет и действует герой повести «Кикимора», слишком удалено от современных ребят, – замечает рецензент повести Любовь Лехтина, – но нравственный опыт его для них ценен и необходим, автор передает его мальчишкам 80-х годов, ибо «доброта – одна, на все времена» – таков нравственный урок повести».

Критик замечает также, что «Лиханов не боится вводить в текст публицистические и философские рассуждения, которые работают на его идею. В «Кикиморе» немало гражданских размышлений писателя о времени и его нравственных категориях. Они отнюдь не мешают восприятию повести, а, наоборот, проясняют позицию автора и главную мысль произведения» («Литературная Россия», 1983, 10 июня).