Николай Мамин - Знамя девятого полка

Унтер таращится благодарно. Его усердие оценено.

– Только расстрел. Да и как же иначе, господин капитан? – поощренный снисходительностью старшего, обрадованно торопится он.– Действуя от лица службы, я…

Хазенфлоу опять вскидывает на Фроста свои подернутые изморозью глаза. В светлых лучистых зрачках – полнейшее пренебрежение.

– За-мол-чите, идиот. Что вы вообще понимаете в службе? Служба сегодня – это заставить русских работать.

Фрост опять сбит с толку. Он забывает закрыть рот. Вот и угоди. Трудный офицер – господин капитан резерва Хазенфлоу.

Фрост угнетенно ищет точку опоры то левой, то правой ногой.

Но начальник Догне-фиорда, уже забыв о нем, снова становится подтянут и вежлив. Капитан принял весьма важное решение. Голос его нетороплив, отчетлив:

– Тех двоих из восьмого номера – под конвоем ко мне, быстро.

…Капитан Хазенфлоу сидел за письменным столом, спиной к свету, так, что ему была видна каждая морщинка на лице допрашиваемого.

– Отправьте это ископаемое в карцер. За попытку оскорбления действием и угрозу унтер-офицеру пять суток…– мягко улыбаясь, сказал он, кивнув головой в сторону худого цыгановатого красноармейца в рваной шинели с алыми петлицами, и уже совсем другим, почти светским тоном тепло и просто по-русски представился Третьякову:

– Моя фамилия – Хазенфлоу, я есть капитан германской армии и жестокой волей судьбы – директор этого… закрытого мужского интерната. Я прошу вас садиться. У меня к вам деловой разговор. Ничему не удивляйтесь, ибо я ровно пять лет прожил в вашей стране и знаю, что русские не забывают добра…

Третьяков неопределенно, может быть чуть-чуть иронически усмехнувшись, остался стоять неподвижно, продолжая рассматривать совсем не по-военному пестрое убранство комнаты начальника Догне-фиорда.

Беспорядочная и яркая россыпь украшений и безделушек на столе, на подоконниках, на легких полочках, точно грибки плесени облепивших стены, повествовала о победном и далеко не бескорыстном пути, пройденном германской армией за четыре последних года.

Французский фарфор и карельская береза, пелопоннесский мрамор и бельгийские статуэтки более напоминали антикварный магазин, чем комнату военного. Но, точно напоминание о самом главном, нарушая общий легкий тон всего трофейного антиквариата, холодно, твердо отсвечивала сталь затворов и магазинных коробок двух трофейных карабинов, перекрещенных на красно-черном текинском ковре.

Однако не эти вещественные доказательства и атрибуты грабительской войны, а обычная выгоревшая от давности фотография в прямой черной рамке на столе привлекла внимание Третьякова.

Как видно, немец не врал, говоря о пяти годах, прожитых в Советском Союзе.

Фотография была групповой. На фоне большеоконного кирпичного дома, одного из тех стандартных зданий, без единого закругления на фасаде, которые тысячами строились по всему Союзу в годы первой пятилетки, стояли четверо – двое самых обычных советских людей, одинаково могущих быть и хозяйственниками, и партийными, и профсоюзными работниками. Третий, явно иностранец, с апоплексической шеей, с тяжелым мясистым и мрачным лицом, в шикарном реглане, стоял между ними в самой непринужденной позе, бросив ногу на чугунный брус и упираясь локтем в свое грузное колено. Справа от него в серой автомобильной кепке, в макинтоше, со светлыми усиками, вытянутыми в задорную унтер-офицерскую стрелку, пышущий здоровьем и жизнерадостностью, эффектно, точно на шпагу, опирался на трость еще один, безусловно тоже иностранец.

Третьяков даже не стал переводить глаз с лица Хазенфлоу на лицо этого бравого немца на фотографии – так очевидно было сходство.

«Но не мог же ты держать ее здесь, у себя на столе, всегда!» – вдруг поражаясь внезапной догадке, решил Третьяков и сразу повеселел в душе, поняв, что в основном он уже видит своего врага насквозь. Фотография, несомненно, была выставлена на стол недавно, и притом исключительно для него, пленного советского офицера, с которым хитроумному немцу предстоял скользкий и, как видно, очень нужный ему, немцу, разговор.

– О, это мое «смотри вспять». Как у римских цезарей. Затем, чтобы всегда помнить Россию…– перехватив взгляд Третьякова, значительно усмехнулся капитан и медовым голосом, точно обращаясь к самому желанному гостю, повторил:

– Ну, что же вы стоите? Честное слово, это даже невежливо…

Так же добродушно, точно не он грозил разжалованием пятнадцать минут назад, Хазенфлоу махнул рукой вытянувшемуся у притолоки дежурному унтер-офицеру: