Николай Сладков - Поющий бархан

Торжественно гудит соляная пещера.

Наши сердца радостно стучат— как кулаком в дверь.

И мы глупо лижем осколки сосулек — соль, чистая соль!

Но тесной угловатой норе протиснулся я в широкую пещеру. С трудом разогнул замлевшую спину, сел на ледяную тумбу и зажёг фонарь. Да так и остался сидеть, как примороженный!

Колыхнулась от света чёрная пустота — и поднялись по сторонам белые невиданные цветы! Белее снега, затейливее инея, тоньше, чем паутина. Такие нежные, что страшно шагнуть, страшно задеть, страшно громко сказать! Да, не всё под землёй только каменно, угловато и грубо. Не всё грязные лазы, тесные норы, заляпанные глиняной жижей. Вот оно — чистое, тонкое, зыбкое!

Смотрю растерянно и даже испуганно. И родится ж такое посреди грязи и мрака!

Говорят, что нет ничего нежнее живых цветов. Они закрываются от капли дождя, тускнеют от ветерка. Мимоза капризно вянет, если её чуть коснуться рукой.

Но вот я вижу кое-что понежнее живых цветов — это цветы мёртвые, ледяные. Цветы глубокой, тёмной, холодной пещеры.

Нечего и пытаться их сорвать— они тотчас рассыплются в прах, обратятся в лёгкое облачко ледяной пыли. Их даже тронуть нельзя.

Нельзя к ним склониться, чтобы подробнее разглядеть: они растают от тёплого дыхания! Они вянут от тепла протянутых рук. Оплывают, никнут от одного того, что я сижу рядом с ними. Гибнут от тепла тела, как от жаркого солнца!

Цветы вечной темноты: выросли не для глаз, не для рук. Родились по каким-то своим диковинным подземным законам. Они непонятны, как непонятны ослепительные яркие краски, скрытые в чёрной глубине океана.

Кого они радуют там и кому они там нужны, если никто их не может увидеть?

Яркость живых цветов привлекает бабочек и пчёл: они опыляют цветы,

Но кому нужна красота в глубине океана, где всё утонуло во мгле? Или в пещере, где живут одни слепые мокрицы и черви?

И я лишний тут: я не желая гублю, порчу не прикасаясь, убиваю их чуть дыша!

Пора, пора уходить.

Но мне не встать!

Может, я и впрямь очарован, застыл и остолбенел?

Даже в жар бросило! И сейчас же на ближних кристаллах-цветах набухли капли воды — словно сверкающие росинки.

Нет, так нельзя.

Надо спокойно. А то разогреюсь и всё погублю. Я просто, оказывается, примёрз к ледяной тумбе! Со скрежетом отдираю брезентовые штаны ото льда и снова втискиваюсь в тесную нору.

Подальше, подальше от нежных подземных цветов, от этих ледяных недотрог. Пусть себе растут и цветут неведомо для кого.

Если бы я сразу расспросил, что значит Занге-Дзор, я бы, наверное, так не намучился. И, наверное, сразу бы понял, почему именно в этом ущелье до сих пор сохранились бородатые козлы-безоары. В соседних ущельях козлов давно уже перестреляли охотники. Но я не спросил. И не жалею, хоть и расплатился за это трудами и потом. Потому что нет ничего слаще тайны — хоть самой малюсенькой! — раскрытой самим.

Ущелье Занге-Дзор рассекает широкий склон сверху донизу. Начинается оно высоко, у горного селения, и кончается глубоко внизу, у горной реки. Ущелье глубокое, тесное, узкое— как туннель. Стены — отвесные скалы. По дну извивается ручеёк — серебристая змейка.

Солнце накалило серые скалы. Жара, духота. И тишина. Такая тишина, что пичужка вспорхнёт, а кажется — вихрь промчался. Камень сорвётся — целый обвал! Слышно даже, как серые ящерицы — агамы — с обрюзглыми мордами трутся о камни толстыми чешуйчатыми животами…

В ущелье много козлиных следов. Сердечки козлиных копыт и на сыром песке у ручья, и на запылённых узких карнизах, И на жёстких колючих кустах клочья линючей козлиной шерсти.

Сердечки копыт большие, шерсть на колючках седая — живут тут старые рогали. Сумели уцелеть как-то. А в соседних ущельях и молодых не осталось…

И видится мне: козлина-бородач мирно дремлет в холодке и тени каменного грота. Бородатая голова его с тонкими замшевыми губами сонно клонится, клонится, и кривые рожища, как зазубренные в боях сабли, скребут и шаркают о шершавую стену…

Едкий пот разъедает глаза. Я уже прошёл половину ущелья, а козлов нет. И зачем они мне? Добро бы ещё, если бы я был с ружьём, Нет, ради сухого козлиного мяса, ради радости живота не стал бы я ломать ноги. Влечёт— и тут уж ничего не поделать! — непонятное, необъяснённое.