Владимир Беляев - Город у моря

– Загодя готовите?

Вопрос этот был ни к чему, и дядя Вася не счел нужным отзываться. Молча натирал он кокили графитом, перемешанным с тавотом.

– Заработать больше всех норовите? На дачу с садом? – прошепелявил Кашкет.

– Да уж не на свалку, как ты, а для пользы рабочего класса! – отрезал Науменко, хватая кокиль.

– Интересуюсь, что вы послезавтра запоете, как напишут вам такое, что мне сегодня?

– Интересуйся сколько влезет, а пока давай лузгу-то подсолнечную не швыряй под ноги. В песок же попадает! – сказал Науменко сердито.

– Выбойщики просеют. Не бойся! – сказал Кашкет и лихо сплюнул шелуху под ноги.

– Такую мелочь не просеешь. Попадет в форму – и, глядишь, раковина. Не сори, тебе говорю! – уже совсем сурово прикрикнул дядя Вася.

– Ну ладно, голубок, не серчай, – сказал Кашкет примирительно и сунул семечки в карман.

Присев на корточки около меня, он схватил кокиль и принялся намазывать его внутри. От Кашкета несло водочным перегаром.

– Однако коли рассуждать так, без крика, дядя Вася, то все, что вы сейчас делаете, лишнее, – прошепелявил Кашкет, водя пальцем в середине кокиля.

– Ты о чем? – спросил Науменко, строго глянув в сторону Кашкета.

– Намазывай не намазывай – не поможет. Модель сконструирована погано – оттого и брак. Переделать ее давно пора, а они рабочих за брак донимают.

– Сам ты себя донимаешь, а не «они», – ответил Науменко. – Болты болтаешь, а формовать не знаешь.

– Поглядим вот, сколько ты со своим комсомолистом наформуешь, – сказал Кашкет, вставая и потягиваясь.

– Глядеть другие будут, а ты, друг ситцевый, давай-ка танцуй отсюда, а то вертишься по цеху, как бес перед заутреней, и другим работать мешаешь!

И хотя сказал это Науменко так, словно он не придал никакого значения словам Кашкета, но я сообразил, что этот лодырь задел моего напарника крепко. Понятно было, что Науменко в лепешку разобьется, лишь бы заформовать и отлить ролики хорошо.

– А может, и на самом деле конструкция модели подгуляла, а, дядя Вася?

– Ты слушай побольше этого болтуна, – сказал сердито Науменко, – он тебе еще и не такое придумает! Однажды он забрехался до того, что ляпнул: «Я, говорит, хорошо помню то время, как пароход „Феодосия“ еще шлюпкой был». Да можно ли верить хотя бы одному его слову!

…Следующий день, втянувшись, мы работали еще проворнее. До обеда у нас было уже забито восемьдесят семь опок. Хотел было я метнуться после обеда до Головацкого, но дядя Вася засадил меня обтачивать рашпилем на конус края крепких, замешенных на олифе стержней – шишек. Готовя шишки на последний задел, чтобы можно было втыкать их в гнезда формы, не тревожа краев будущих роликов, я думал о том, что формовать эту детальку оказалось проще простого. Но какими они у нас получились, мы еще не знали. Об этом предстояло узнать лишь в понедельник, когда раскроют опоки.

Сегодня была суббота.

Когда мы пошабашили, на плацу осталось сто пять пышущих жаром залитых опок.

– Нехай вам грець! Чешите языками дальше, а я пойду хлопцам писать! – так сказал я Маремухе и Саше, выслушав терпеливо все их насмешки по поводу моей вечерней отлучки.

Оставляя их вдвоем в мезонине, я так и не сказал им, где пропадал весь вечер третьего дня. Как выяснилось из допроса с пристрастием, который мне учинили хлопцы, они намеревались и впредь контролировать каждый мой шаг, опасаясь: а не отрываюсь ли я от коллектива? Они по-товарищески боялись, как бы я не свихнулся на стороне, не «переродился», и разными намеками хотели выведать у меня все. А я не смог признаться. Заикнись я только про званый ужин да про раков – получилась бы такая проработка, только держись! А разве я честь нашего флага у того инженера не держал? Держал!

Еще в сенях я переобулся в легкие тапочки, а литейные мои «колеса» выставил в козий сарайчик до понедельника.

Под забором в нашем дворике приютилась ветхая, обросшая диким виноградом беседка. Посреди нее был вкопан в землю шестигранный столик.

Славно писалось в уютной тени беседки! Ветерок-низовка иногда залетал сюда с моря и шевелил обложку тетради, то приоткрывая ее, то укладывая листочки на место.

Сперва я написал Фурману – в Луганск, на завод имени Октябрьской революции, Монусу Гузарчику – в Харьков и, конечно, Гале Кушнир – в Одессу. С самого утра я думал над тем, что мне написать ей. Обида, которую нанесла она мне, взяв было сторону Тиктора в истории с Францем-Иосифом, теперь казалась совсем пустяковой.