Владимир Беляев - Город у моря

Кашкет как-то сжался весь, трусливо швырнул в песок цигарку и сказал горновому:

– Приходи ко мне лучше, Архип. Там доскажу. А то видишь, какого мне подбросили бешеного… комсомолиста…

Я смолчал и пошел обратно к машинкам. Иду размашистыми шагами, чуя где-то позади дробный ход Кашкета, а сам думаю: «Неизвестно еще, кого кому подбросили, накипь махновская! Нужен ты очень!»

Кашкет, возвратившись, засуетился, затарахтел рычагом машинки и, надо отдать ему должное, каких-нибудь минут тридцать работал прытко. Лука с Артемом даже диву дались, откуда у этого клоуна появился такой темп. Не слышали они нашего разговора около вагранки. «Пусть, – решил было я сперва, – все это останется между нами!»

Но Кашкет придерживался другого мнения. Спустя некоторое время он опять прошепелявил:

– Интересуюсь: чем же именно я мешаю рабочему классу?

Не задумываясь, с ходу, как набойкой острой, я отрезал ему:

– Наших жаток миллионы крестьян ждут, а ты задерживаешь программу. Рабочий класс производительность труда повышает, а ты дурака валяешь. Видно, хочешь, чтобы не мы их, а они нас?..

– Я сам рабочий класс! Что ты плетешь? Какие «они»?

– Они – это белогвардейцы да капиталисты. Сволочь всякая, которой ты в девятнадцатом помогал!

– Я?! Помогал?! Да что ты, детка? Вот напраслина!

Он вдруг притих и сделался смирненький-смирненький. Даже за плитками стал бегать не в очередь. Следя за тем, как гонит он впритруску к далекому камельку, я даже подумал: а прав ли я? Все-таки Кашкет старше меня годами, в литейном давно, – не слишком ли я повышаю голос?

Будто угадывая мои сомнения, Турунда сказал мне:

– Так его, Василь! Правильную линию занял. А то, в самом деле, что ему здесь – шарашкина контора? До каких пор это можно терпеть?

– Давно бы его выкатить с ветерком. Жаль, у Федорко душа мягкая! – ввязался в разговор Гладышев. – Пора ставить вопрос резко. Сходи в обед к Федорко. Так, мол, и так, убрать надо этого проходимца и оставить тебя формовать одного, пока Науменко не возвратится.

Слова сочувствия старых рабочих меня очень тронули. Но все же я не решился последовать совету Гладышева. «Промучаюсь как-нибудь, – думал я, – эти два дня с Кашкетом, а потом снова вернется мой напарник, и все будет хорошо».

Довольно скоро мне пришлось пожалеть о своих колебаниях. Настала моя очередь бежать за плитками. Возвращаюсь – верх опять не набит, а Кашкет спокойненько беседует с горновым:

– …И прихожу я, понимаешь, оформляться к Тритузному, а он меня спрашивает: «Где вы, товарищ Ентута, последние пять лет работали? А почему у вас нет справок с последнего места службы?» А я ему палю: «Товарищ Тритузный! Я как испугался генерала Врангеля в двадцатом годе, так с тех пор не мог прийти в себя и целых пять лет не мог работать!» Зюзя прямо ахнул: «Пять лет?! Что это за нервное потрясение такое?..»

Тут к Кашкету подскочил с клещами Турунда.

– Тебе что, особое приглашение надо посылать, чтобы к машинке стал? – сказал Лука, принимая мою сторону.

– Простымши же плита была! – сказал Кашкет, делая невинное лицо.

– Мозги у тебя простыли, а не плита! – бросил Турунда в сердцах, пропуская моего напарника к машинке.

– А тебе что, некогда? Поезд в Ростов отходит? – огрызнулся Кашкет, принимаясь за работу.

– Да, некогда! – закричал Турунда, с силой вгоняя лопату в горячий еще песок. – И вся эта болтовня нам надоела. Лень тебе здесь – иди увольняйся, тягай волокушу…

– Так его, ледащего! Так его! – одобрительно крикнул Гладышев.

Чувствуя полное одиночество, Кашкет буркнул:

– Смотри какой строгий! – и принялся формовать.

Тяжело было мне разобраться в душе этого случайного моего напарника. То ли балагуром таким ленивым был он в юности, то ли и впрямь, если верить извозчику Володьке, в степь по-прежнему смотрел: не вынырнут ли из-за кургана махновские тачанки?

Неожиданно, нарушая молчание, Кашкет запел:

– Кашкет в своем репертуаре – заметил Гладышев.

– А что – чем не Шаляпин? – сказал Кашкет и приосанился, поправляя косынку.

– Низ уже набит, Шаляпин, а верхней опоки все еще не видно! – крикнул я.

Прыгая около машинки, он все еще не мог успокоиться:

– Даже песню про тебя народ сложил.

– Какую такую песню?

– А вот какую… – И шепелявым, пропитым голосом он запел: