Михаил Зощенко - Заколдованная буква

— Непонятно! — Анна Аркадьевна перестала вдруг говорить голосом, который был взрослее её, а начала говорить со мной так, как с Виктором. — Представляешь, я совершенно… ну ни капельки не верила, что Лодкин может выдержать! Как это произошло, трудно представить!..

— Очень просто, — попытался я объяснить, — ваши звонки имели огромное воспитательное значение! То есть… я говорю, что когда я звонил, то… то помогало всё-таки, — спохватился Я.

Анна Аркадьевна нахмурилась.

— Так, — сказала она. — А чего же ты теперь хотел бы?

Я ответил, что хочу, чтобы Лёшка по-прежнему думал,

будто ему правда звонила Анна Аркадьевна. Я сказал, что знаю, что я виноват, и прошу, чтобы тайну не открывали не из-за себя, а только из-за Лёшки и его матери. И пока я это говорил, Анна Аркадьевна молчала и смотрела мне прямо в глаза так, что я не мог их опустить, и мне всё казалось, что надо ещё что-то сказать важное-важное.

Если бы Лёшка с матерью после этих звонков подумали о вас плохо, — сказал я, — тогда бы обязательно пришлось им всё рассказать. А раз они теперь о вас думают даже гораздо лучше, чем раньше, то, по-моему…

И я замолчал, потому что Анна Аркадьевна покраснела так, как никогда при мне не краснел ни один учитель. По-моему, так человек может покраснеть, только если ему станет не по себе.

— Так тебе не хочется говорить с Лодкиным? — спросила Анна Аркадьевна тихо и медленно. — Ладно. Можешь ему ничего не объяснять. Я поговорю с ним сама. — Анна Аркадьевна остановилась. — Я ещё не знаю, что расскажу ему, а чего не расскажу. Надо подумать. Но, в общем, я это беру… да, беру на себя. Вот так, Володя. А пока что…

Анна Аркадьевна быстро подошла к телефону, заглянула в книжечку, висевшую возле аппарата на шнурке, и набрала какой-то номер. Я предполагал, что она звонит отцу или матери, и вдруг услышал:

— Пожалуйста, Лёшу Лодкина!

Было интересно, какая у них получится беседа, но почему-то мне стало немного не по себе, и я решил уйти.

— До свиданья. Я пойду.

Попрощавшись с Анной Аркадьевной и Виктором, я быстро пошёл к входной двери. Когда я уже отомкнул замок, до меня донеслось: «Поздравляю тебя, Лёша!»

Я сбежал по лестнице и пешком отправился домой.

Владик ко мне с того дня не приходил. Я у него тоже не был.

А Лёшка забегал ко мне на днях за какой-то книжкой. Про что говорила с ним Анна Аркадьевна, он не сказал. Во всяком случае, он не обижен на меня, это точно. Иначе он не позвал бы меня на свой день рождения, на который я пойду сегодня вечером.

А вечером в субботу моя мама действительно привезла к нам на дачу из Москвы моего двоюродного брата Мишку, к моей просто неописуемой радости, и на утро следующего дня мы с ним уже сидели в густых кустах на берегу Москвы-реки и рыбачили. Хотя я развёл костёр и приготовил для ухи всякую приправу, Мишкин уговор был таким: всю выловленную рыбу мы должны были, в интересах всего человечества, съесть без соли, без хлеба, просто так… и в сыром виде… Оказывается, Мишка решил готовить себя (и меня, оказывается!) к будущим героическим путешествиям в интересах всего человечества, и поэтому он на сегодня и придумал для себя (и для меня, конечно!) такое жуткое испытание.

А мне очень не хотелось, даже в интересах всего человечества, есть рыбу без соли… без хлеба… да ещё в сыром виде… Поэтому я на берегу громко кашлял, чихал и даже раза три уронил в воду свою удочку.

— Тише ты! — шипел на меня Мишка, расчёской вышибая из своих волос невидимые при дневном свете искры, — Всю рыбу распугаешь!..

А мне только этого и надо было. Я сидел на берегу и думал только об одном: только бы эта рыба не вздумала клевать сегодня…

А Мишка, конечно, наоборот, он сидел на берегу, как какое-нибудь изваяние, и изо всех сил ждал хоть одной поклёвки. Очень уж, видно, ему хотелось поесть сырой рыбы в интересах всего человечества.

А потом за поворотом реки, рядом с нашей дачей, вдруг затарахтел земснаряд, да так громко, что, вероятно, разогнал всю последнюю рыбу в реке. Я сидел и с удовольствием слушал, как тарахтит этот земснаряд, очень я обрадовался, что мне не придётся сегодня есть сырую рыбу. А Мишка разозлился на земснаряд, так разозлился, что даже заскрежетал зубами… и начал сматывать удочки. Я подумал, что Мишка начал сматывать удочки, как говорится, в полном смысле этого слова и мы с ним сегодня не будем больше готовиться ни к каким героическим путешествиям, а будем просто лежать на песке, просто купаться и просто загорать, но не тут-то было… У моего двоюродного Мишки такой характер, что если уж ему что-нибудь втемяшится в голову, то он хоть лопнет, а доведёт дело до конца.