Андрис Пуриньш - Не спрашивайте меня ни о чем

— Энтони! Мы же не виделись целых полгода. Нарисовал ты что-нибудь за это время?

— Да, — сказал он. — Одну даму, одетую, как Ева до того, как она отведала с Адамом яблока. Разумеется, не считая пары золотых зубов, косметики, серег, трех колец, браслета и чего-нибудь еще, чего я не углядел. Ее любовник купил эту мазню за восемь сотенных.

— Иди ты!.. Значит, заколачиваешь — будь здоров! — Я был восхищен.

— Ну, так получается не всегда!

— Тем не менее! Если бы умел рисовать, я целые дни не вылезал бы из мастерской и малевал одну картину за другой.

— А дальше что?

— Дальше ничего. Продавал бы. За пару лет скопил бы на машину. Ты знаешь, я жутко люблю ездить на машине. В деревне я ездил. Прав у меня нет… Но представляешь, махнуть вот так куда-нибудь — это же мировая штука! Машина все равно что дом. Сиди в ней и крути баранку. Можешь ехать куда тебе хочется. Никто тебе не указывает, по какой дороге. Триста шестьдесят градусов, и правь на любой из них.

— А дальше?

— Что — дальше?

— У тебя есть машина. Куда ты поедешь?

Я не знал, как на это ответить. Если подумать, в самом деле, а куда?

— За город, — сказал я.

Энтони усмехнулся.

— Энтони, что с тобой сегодня? — спросил я.

Он посмеялся, налил себе вина.

— Тебе наливать не стану. Этого греха не возьму на свою душу. Может, когда меня будут в аду смолить в котле, то скостят за это несколько часов.

— Энтони, а трудно писать маслом?

— Нет, — ответил он.

— Тогда ты счастливый. Вот у меня ничего бы не получилось.

— А ты пробовал?

— Нет, но я так предполагаю.

— Писать, Иво, нетрудно, — сказал Энтони. — Но это противно. Если ты знаешь, что твоя картинка годна висеть только у какого-нибудь олуха в спальне. И больше ни на что. Если ты знаешь, что недостает добра, которое очень обыкновенно именуют талантом. Это печально, Иво. Сколько их, таких холстомарателей, шатается по белу свету. И сознавать, что ты один из них, горько, Иво. Кошмарно горько. Это не жизнь…

Энтони налил себе, рука у него задрожала, несколько капель пролилось на скатерть.

— А что же такое жизнь, Энтони? Ты можешь мне это сказать?

— Что такое жизнь? А ты еще не почувствовал?

— Толком еще не понял.

— Жизнь? — Он посмеялся и закурил «Приму». — Ну и чудной же ты парень, Иво!

Я тоже закурил, но «Элиту». Мне вообще нравятся сигареты с фильтром. Тогда табак не лезет в рот.

— Я тебе сперва скажу, что такое не жизнь, а потом что есть жизнь, — сказал Энтони, с наслаждением затягиваясь.

— Элвира, а Элвира! — ни с того ни с сего позвал он официантку, но, когда та подошла, сказал, что передумал. Он здесь, как видно, был завсегдатаем, потому что Элвира шаловливо ткнула его кулаком в спину и, посмеиваясь, ушла.

— Жизнь, Иво, это тебе не розарий, — сказал он. — Жизнь — это сортир, где люди дерутся за место на унитазе.

Мне стало смешно.

— Что за муру ты несешь, Энтони? Какая связь у жизни с сортиром?

— Я тебе уже сказал.

— Ну нет уж, жизнь — это никак не сортир. Тут я с тобой не согласен на все сто процентов.

Он опять как-то забавно поглядел на меня и сказал:

— Так что же тогда жизнь?

— Мне как-то трудно на это ответить, Энтони, — сказал я, поскольку действительно никогда над этим вопросом не задумывался.

— Тем не менее, Иво, попробуй мне ответить.

— Ну, жизнь, — замялся я, не в силах собраться с мыслями. — Ну, жизнь… Жизнь — это что-то совсем другое. Что-то вроде большого-пребольшого, светлого-светлого мира. Как огромный сад, где каждый цветок цветет и пахнет по-своему. Никто цветов не срывает, не мнет, и они цветут и пахнут на радость себе и другим. И нет разницы — полевой это цветок или сама роза. Они только цветут, и каждому так хорошо на душе, что если он еще и не цветок, то превращается в цветок, и цветы покрывают весь земной шар. Ты пойми, Энтони, что я хочу сказать. У меня это выходит бессвязно и, возможно, не вполне понятно, но ты знаешь — весь мир, он как сад, где птицы и пчелы могут жить без страха. Хоть цветы в нем и разные, однако это один большой сад. И нет вражды. Потому что ведь в этом саду, от полюса до полюса, все добрые, как цветы…

— Давай дальше, — буркнул Энтони. — Сущая пастораль.

— Я видел однажды в лесу лося, — рассказывал я, — он жевал листья и глядел на меня большими карими глазами. Я стоял в десяти шагах и смотрел на него. И вдруг я подумал про книги и фильмы, в которых люди убивают животных. И я смотрел в глаза лося и в этот момент понял, что никогда не смогу никого лишить жизни. Я никакой не особенный гуманист, я мог бы запросто убить какого-нибудь негодяя и даже глазом не моргнул бы, но сделать что-нибудь такое я не мог бы ни за что. Я видел, как лось жует листья и нисколечко не боится меня. Убить слона или льва на киноэкране просто, но совсем другое дело, когда ты видишь его вот так, рядышком, в лесу, и он объедает с куста листочки. Он ест и глядит тебе в глаза. И дерьмо, Энтони, тот, кто может угробить такого вот лося, тот, кто в убийстве животного видит проявление мужества. Застрелить легко. Нужно не более одной десятой части имеющихся у человека мозгов, чтобы нажать на курок ружья. По-моему, куда больше надо мужества, чтобы защитить такого лося. Гораздо больше мужества, чем у этих сволочей из разных охотничьих обществ, которые стреляют по животным, а потом напиваются как скоты. Я это знаю.