Николай Печерский - Будь моим сыном

Потом он решил сделать матери сюрприз. Вытащил из чемодана портрет отца и повесил его в комнате на видном месте. Тут сразу стало теплее и уютнее, запахло своим, род­ным домом. Ванята глядел на портрет отца и размышлял, как ему теперь вести себя и стоит ли намекнуть матери о своем разговоре с правнуком деда Егора. Впервые по-настоящему пожалел он, что нет рядом друга и собеседника. От таких бесконечных дум не трудно спятить или вообще за­быть свой собственный голос.

Ванята побродил по избе, а потом представил на миг, будто бы он тут не один, а рядом с ним — верный и бесцен­ный друг Гриша Самохин. Ванята посмотрел на мнимого Гришу, сделал печальное лицо и, стесняясь самого себя, ска­зал ему для начала:

«Вот, Гриша, какие у меня дела. Понимаешь?»

«А чего понимать? Все нормально!» — ответил Гриша»

«Разве это нормально! — возмутился Ванята. — Не зна­ешь, а говоришь...»

«Зря паникуешь, — спокойно и убежденно ответил Гри­ша. — А Сашка Трунов — дурак. Я из твоего письма сразу все понял».

«Это верно, что дурак, — согласился Ванята. — Я тоже так думаю...»

«Чего ж тогда мучаешься?»

«Все-таки... Прокурору, говорит, отец его про нас напи­сал».

«Пускай пишет. А только лично я твоему Сашке ни кап­ли не верю. Сначала щеку себе перевязал, потом отцу про тебя набрехал. Ты ж не бил его?»

«Пока нет. Толкнул только...»

«Эх, ты! — сказал Гриша. — Даже постоять за себя не мо­жешь! Я бы этого Сашку в порошок! Понял? »

«Тебе хорошо говорить! Я ж тут новый. Только при­ехал...»

«Ну и что? А если тебя в космос пошлют — на Венеру. Тогда как?»

«Полечу. Чего мне...»

«Полетишь?! Знаю я тебя, мочалу! Там знаешь как надо, на Венере? »

«Скажи, раз ты такой умный!»

«Там надо вот как... смотри как!»

Незримый Гриша Самохин вытянулся в струнку, вски­нул ладонь к виску и сказал:

«Там надо вот так: «Привет, граждане Венеры! Я из СССР!» Понял?»

«Ну, понял...»

«Ничего ты не понял! Только туман напускаешь. Когда уж человеком сделаешься?»

«Сделаюсь. Я ж тебе сказал...»

«Ну, скорей делайся! А то ждать уже надоело...»

Друзья помолчали. Ванята собрался с мыслями и снова напомнил Грише:

«Ты, Гриша, все-таки посоветуй, что мне делать с этой историей? Ты ж друг. Я твой крючок всегда помнить буду!»

«А что делать! Я тебе сказал: плюнь и разотри».

«Не говорить, значит, матери про Сашкину болтовню?»

«Спрашиваешь! Молчи, и все. Мало что лопух этот при­думает! Если хочешь, я сам все в нашем колхозе узнаю и напишу тебе. Ладно?»

Ванята не успел ответить верному и суровому другу, по­просить, чтобы он поскорее написал письмо. Хлопнула дверь, и на пороге появилась мать. Сбросила белую косынку, по­правила сбившиеся на лоб волосы и сказала:

— Здравствуй, Ванята. Я тебя сегодня еще не видела.

— Здравствуй, мам!

— Кормить станешь?

— Ага. Уже разогрел борщ.

Ванята смотрел на мать. Она ему нравилась. Впрочем, не только ему. В деревне ее называли красавицей. Ванята видел красавиц только в «Огоньке». Пышные дамы в стро­гих платьях, с блестящими сережками в ушах, особого впе­чатления на него не производили. Мать его была совсем иной. У нее смуглое продолговатое лицо, чуть-чуть вздерну­тый тонкий нос и черные непроглядные глаза. Если даже внимательно посмотреть в них, все равно не увидишь зрач­ков»

На плече у матери густая, золотистая, как вязка лука, коса. Над этой косой и вообще над всей головой бежало лег­кое, пышное пламя тонких курчавых волос»

Дед Антоний, с которым Ванята ездил на ферму, называл мать курносой. Мать сердилась, но Ванята догадывал­ся — ей приятно. Кому не приятно, когда посторонние люди говорят вот так...

Мать прошлась по комнате и заметила на стене портрет отца. От ресниц ее пали на щеку густые синие тени. Тонень­кие губы ее вздрогнули и поджались, будто увидела она что- то неприятное и обидное.

— Зачем это? — спросила она Ваняту. — Мы же в чужом доме...

— А пускай, — деланно рассмеялся Ванята. — Тетка ни­чего не скажет. Она добрая.

Мать подошла к стене, сняла портрет, задумчиво вытер­ла стекло рукой и подала Ваняте.

— Спрячь! Будет своя изба, тогда... Не надо, Ванята...

Мать пошла в сенцы, долго гремела там медной непо­слушной шляпкой рукомойника. Вернулась она с полотен­цем на плече. Уголки глаз, там, где прижались тонкие мор­щинки, влажно поблескивали.

Ужинали Пузыревы молча. В тишине избы глухо стуча­ли о края мисок деревянные ложки. Тикали часы, разделяя на кусочки бегущее вперед время. Ваняте было обидно и грустно. Он думал о матери, портрете отца, который сняла она со стены, о странных порядках и условностях, подсте­регающих человека в чужом доме.