Роальд Даль - Мальчик. Рассказы о детстве

— Ну дает! И не скажешь, что четыре раза бил, хотя вон как теперь все расплылось!

— Точно, ну и глазомер у этого Уильямсона, жуть!

— Глаз у него что надо, ничего не скажешь! Так он же в крикет играет, иначе с чего бы его в команду взяли?

— И крови нету! А еще разок врежь, и потекла бы как миленькая!

— Через халат, учтите! Нет, здорово! Молодец!

— Другим боузерам такое не под силу! Разве что без халата!

— Да это у него кожа страшно тонкая! Даже Уильямсону не сотворить этакого, если кожа — как у всех!

— А какой он орудовал — длинной или покороче?

— Стой! Успеешь еще штаны натянуть! Дай-ка я еще разок гляну!

И вот так стоишь и терпишь. А что поделаешь, хоть тебе и дурно становится от такого бесстрастного обсуждения знатоками.

Раз, когда я все еще стоял посреди спальни со спущенными до колен пижамными штанами, зашел сам Уильямсон.

— Что это ты такое тут делаешь, а? — спросил он, прекрасно зная, что я делаю.

— Н-ничего, — сказал я дрожащим голосом. — С-с-совсем ничего.

— Натягивай штаны и мигом в постель! — приказал Уильямсон, но я заметил, что, когда он уже поворачивался, чтобы уйти, он слегка нагнул голову под таким углом, чтобы лучше разглядеть мои голые ягодицы и плоды своего рукоделия. По-моему, я даже заметил в уголках его губ едва заметный блеск гордости за свою работу, прежде чем дверь за ним закрылась.

Директор, возглавлявший школу во время моего учения в Рептоне, был какой-то странный. Ненастоящий, что ли, — этакий кривоногий невзрачный тип с большой плешивой головой, очень шустрый, но малоприятный. Конечно, я с ним не был близко знаком, и за все время, что я проучился в его школе, мы общались очень редко и я вряд ли услыхал от него более шести фраз — так что, может быть, я и не вправе о нем рассуждать.

Кстати, этот директор потом стал славным человеком. К концу моего третьего года в Рептоне его вдруг назначили епископом Честерским, и он уехал, чтобы жить во дворце на реке Ди. Помню, в то время меня мучил вопрос: как же это так случается, что кому-то вдруг удаются такие изменения — раз, и одним махом он из школьного наставника делается сразу епископом?! Но потом появились куда большие загадки.

После Честера его скоро опять повысили, и он стал епископом Лондонским, а потом, еще через несколько лет, вновь поднялся вверх по служебной лестнице и заполучил самую большую церковную должность в стране — архиепископа Кентерберийского! Именно он короновал нашу нынешнюю королеву Елизавету Вторую в Вестминстерском аббатстве, так что полмира видели его по телевизору. Ну и ну! А ведь это был тот самый человек, который еще недавно злостно избивал нас — мальчиков, находящихся на его попечении.

Вы можете спросить, почему на этих страницах я так напираю на битье в школе. Отвечаю: я ничего с этим не могу поделать. Всю свою школьную жизнь я ужасался тому, что наставникам и старшим мальчикам позволено не то что лупить, но буквально ранить других мальчиков, и подчас очень даже сильно. Не мог я к этому притерпеться. И никогда не смогу. И не захочу. Нечестно, конечно, было бы утверждать, что в те времена все учителя только то и делали, изо дня в день и весь день напролет, что избивали мальчиков, причем всех мальчиков. Нет, конечно. Били не все, только некоторые, даже очень немногие, но и того оказалось достаточно, чтобы во мне родилось чувство ужаса. Даже теперь, всякий раз, когда мне приходится достаточно долго просидеть на жесткой скамье или неудобном стуле, я начинаю собственным задом ощущать свой пульс, чувствовать, Как биение сердца отдается в шрамах на попе, полученных в школе пятьдесят пять лет тому назад.

И Что уж тут такого неправильного? — слышу я иногда возражения. Небось, несносному мальчишке побои идут только на пользу, и немалую. Но этот директор, о котором речь, по-моему, вовсе не ограничивался только наказанием ученика. Меня он ни разу, слава Богу, не порол, но я получил весьма живое описаний одной из подобных экзекуций от Майкла — своего лучшего друга в Рептоне.

Майклу было велено спустить штаны и встать на колени на директорском диване так, чтобы верхняя половина тела перевешивалась через спинку дивана. Директор после этого делал Майклу ужасный трах. Потом выдерживал паузу. Трость была отставлена в сторону, а директор начал набивать трубку табаком из жестянки. Попутно он поучал скрюченного мальчишку насчет греха и дурных деяний. Вскоре трость снова оказалась в его руке, и второй жуткой силы трах был преподан содрогающимся ягодицам ребенка. Затем снова небольшой перерыв на табак, трубку и лекцию о неправедном поведении. Потом третий удар тростью. Потом орудие пытки снова откладывалось на стол, и возникал коробок спичек. Спичка загоралась, ее пламя приводилось в соприкосновение с табаком в трубке. Потом четвертый удар и продолжение нотаций. Этот затянутый и мучительный процесс длился до тех пор, пока не были нанесены все десять ужасающих ударов; и все это время, несмотря на перерывы, связанные с трубкораскуриванием и спичкозажиганием, без всякой остановки продолжалась лекция о зле, прегрешениях и дурном поведении. Эта проповедь не прерывалась даже в моменты нанесения ударов.