Array Array - Марина

А день премьеры фильма, в котором я снималась, все ближе и ближе. И мой расчудесный текст: «А невеста красивая…» — снится мне во сне.

И тогда я понимаю, что надо уходить.

— Уходишь? — говорит Вера Аркадьевна. — Ты прости, Мариночка, что сразу не могу отпустить, заменить некем… Потерпи еще хоть две недельки, по закону… На сверхурочные оставлять не буду…

— Да что вы, Вера Аркадьевна, я уж как надо отработаю, — говорю я и ловлю себя на мысли, что даже этой фразой работаю на мемуары. Дескать, она и в простом труде была хорошим, добросовестным человеком. Тошнит.

Надо уходить. Вовремя. Надо уходить.

Почему я думала, что это так просто: уйти? Вот ведь и бегунок на руки мне уже выдали — можно все дела закончить в один день: меня все знают, все рады услужить, без разговоров подписывают, не просят подождать… Я могу передвигаться по заводу хоть с закрытыми глазами, автокарщики улыбаются мне во все щеки: с одним вместе были в колхозе, с другим встречались на комсомольских субботниках, с третьим — на заводских вечерах.

Теперь–то я знаю, что наш завод в общем–то маленький, бывают и больше раз в десять, но только это по–прежнему м о й завод, мы с ним на «ты». И как это вдруг — уйти?

Я стою с этой бумажкой посреди заводского двора, стою и знаю, что если сегодня все будет кончено, то завтра я уже не смогу войти на территорию завода, потому что у меня отнимут пропуск. А на станции уже сегодня работают без меня: распределили работу, торопятся, останутся вечером. Все, что должна была сделать я, Валечка и Надька разделят между собой, все уйдут, а они останутся. Будут стучать на машинках, делить соленые Надькины сухарики, а совсем поздним вечером выйдут вместе из проходной, посмотрят на небо, вздохнут, что прошел еще один день, а на душе у них будет спокойно — все сделали.

А завтра уже без меня соберутся в предбаннике уборной, будут делиться тем, как провели вчерашний день, советоваться, разучивать шейк. Пожалеют, что нет меня. И послезавтра пожалеют. А потом забудут. И в столовую будут ходить без меня.

Я уйду. Я уйду. Хорошо бы все–таки не сегодня…

Сжимая в руке этот злополучный бегунок, я выбегаю из проходной.

Без пальто уже холодно. Знобкий ветер закручивает волчком листья, а потом вдруг ослабевает, и листья, царапая тротуар, ползут, а потом снова взвиваются, вертятся волчком, и так и кажется, что в центре этого волчка — маленькая танцующая девочка, какая–нибудь Огневушка–Поскакушка с длинными ножками и звенящим голоском.

Я почти вижу эту девочку, и моя походка легка, как ее танец. Свободна. Улицы просторны. Ветер гуляет, на углу — сквозняк. Охапка листьев летит мне в очки. Свободна… Свободна пли пуста?

Я ушла. Никому не сделала плохого. Никому не сделала хорошего. Я люблю людей, которых оставила там, хоть совсем не выбирала их себе в друзья. И вообще — я ничего в жизни не выбирала: делала так, как все. Я и ушла потому, что от меня этого ждали. Я не хочу уходить, а ухожу. Я боюсь привыкнуть к разлукам. У меня нет азарта искать все новых и новых друзей, все новые и новые знакомства, я не хочу нравиться всем мужчинам — мне нужен один.

Наверное, я из тех людей, внутри которых есть земля. Я умею выращивать деревья. Я пускаю людей в свою землю, и они прорастают сквозь меня, внутри меня. Я — как дерн, пронизанный корнями. И когда корни рвутся — это больно.

Когда я была маленькой, я прочла в журнале «Мурзилка» трогательную историю про старую игрушку: мальчик Петя пришел к мальчику Коле в гости. Они стали играть в прятки. Мальчик Петя залез под кровать и нашел там старого плюшевого медведя. «Брось его, — сказал мальчик Коля, — он старый». Мальчик Петя стал собираться домой. «Почему ты уходишь?» — спросил Коля. «Раз ты так поступаешь со старыми игрушками, ты так же поступишь со старым другом», — ответил Петя.

Вот и вся история.

На углу меня останавливает какой–то странный старик.

— Послушай, — говорит он, — ведь это все чепуха, что этот дурак бормочет… Мало ли что у него было. Теперь–то нет, а? Если что–то было, а теперь этого нет, значит, этого не было…

Я пожимаю плечами; Он отходит от меня, подходит, к другому прохожему:

— Слышь, ведь если чего и было, а теперь нет, — значит, этого не было, а? Вот был бы у него шкаф красного, дерева — он бы и остался. Или там деньги… А этого— не было.

— Все было. Что было, то и есть! — злобно кричу я старику так, что прохожие оборачиваются на меня.

— Было, было, — бормочу я, задыхаясь от слез, было, было… И есть… И будет…