Рувим Фраерман - Дальнее плавание

Стихи были хорошие.

Но Анка и этого не знала и сказала:

— Все равно я буду врачом. И мама врач — и я врач. Ведь можно быть и врачом и любить стихи. Но я бы хотела, чтобы мой сын стал обязательно поэтом.

— А почему ты думаешь, что у тебя будет сын? — спросила Галя и сильно покраснела, шагая рядом с Ваней.

Ей было неловко, что Анка произносит подобные мысли вслух.

Но Анка не чувствовала никакой неловкости, так как ничего не думала при этом. Она знала только, что у каждого должны быть дети, и сказала:

— Папа рассказывал мне, что когда я была маленькой, то нянчила все на свете и даже ложку, которой я ела кашу.

Ваня рассмеялся. Засмеялась и Галя. И Анка захохотала сама над собой.

А ель, стоящая у дорожки, прогудела что-то и взмахнула вершиной, с которой поднялась птица. И они увидели сороку, пролетавшую зигзагом, как молния, в темнеющем воздухе. Она села близко от них прямо на дорожку.

И сорока показалась им самой красивой птицей в мире, нарядной и строгой в бело-черном своем оперении и прелестной со своим кивающим хвостом.

Потом над аллеей стали зажигаться звезды. Они лучами раздвигали снежные ветви дубов и елей и глядели из бездны небесной на землю и на них троих.

В парке было очень хорошо.

Они стали приходить сюда часто, всегда втроем. Но не всегда они смеялись над Анкой и не всегда следили зигзаги в полете сорок.

Они часто беседовали о своем будущем, и стремления их уносились высоко. Они хотели служить добру и приносить пользу своему народу и только хорошенько еще не знали, как это сделать наилучшим образом. Они спорили об этом и приходили к заключению, что не каждый человек сразу находит свое призвание.

Они беседовали о будущем всего человечества, и все те же высокие мысли и высокая фантазия занимали их умы. И все, о чем спрашивает пытливая юность на пороге огромного светлого мира, глядящего на нее отовсюду, раскрывало и их уста. Они не таились друг от друга. И вопросы возникали толпой отовсюду — из снежной пыли, поднятой ветром на воздух, из дымного пламени труб, видневшихся далеко за рекой, из жужжания мотора, прочертившего в небе длинную дорожку, из светлых звезд, загорающихся над землей, из собственного сердца… Они говорили о подвигах, о долге, о дружбе, и даже мысли о боге посетили однажды их комсомольские головы.

Но тут Анка вовсе отказалась говорить. Она не хотела даже думать о боге, она не хотела ради него пошевелить даже пальцем.

— Никто не может, — сказала она, — никто мне не может доказать, что он есть! А раз он не есть, то, значит, его нету! А если его нету, так зачем же я буду о нем думать и говорить?

Это замечание показалось друзьям вполне логичным. И больше они не стали говорить о боге.

Не говорили они никогда и о любви.

А между тем каждый раз, когда Ваня и Анка — они всегда вместе приходили за Галей — поднимались по лестнице ее дома и стучались в двери, она испытывала странное чувство, совершенно неизвестное ей и сначала удивлявшее ее только, потом приводившее ее в досаду и в конце концов доставившее ей непонятные огорчения.

Вряд ли это было чувство дружбы, которой они были связаны все, — на подобное заблуждение не был способен пытливый и ясный ум Гали.

Но сердце ее еще ничего не знало.

Оно только не могло слышать даже шагов Вани, без того чтобы не вздрогнуть и не сжаться.

Что же это?

Она стала думать о нем так часто, даже постоянно, и среди работы, и во время чтения, и перед сном, и утром, когда день начинался холодной зарей и солнце низко ходило в небе мимо ее окна.

И этот день, один из бесчисленных дней, что плывут без конца над землею, казался ей единственным, наполненным особым значением потому только, что сегодня она увидит Ваню и вместе с ним и с Анкой они пойдут в парк. И все окружающее казалось ей с этого мгновения раем, и только мгновения эти слишком медленно текли.

Когда началось это? Или уже грезилось это ей когда-то? В какой книге она это прочитала? Неужели в той книге, что внезапно раскрылась над нею в звездном небе в тот предвьюжный вечер, когда впервые с Анкой они встретили Ваню? Что сделала Галя для этого? Ведь она только пожалела, что он так скоро исчез тогда за решеткой дворца, и сердце ее только заколебалось слабо, словно первый, проснувшийся с зарею лист на сонном еще дереве.

И всякий раз, когда он приходил с Анкой, она, притаившись, ждала их за дверью. И первое, что слышала она, был звук его шагов. Она не слышала легких и быстрых шагов Анки, взбегавшей на лестницу первой. Она слышала только его шаги, твердые, ложившиеся на каждую ступеньку, как печать, с той бесповоротной силой, с какой научился он двигаться по земле, как воин в рядах других.