Эмиль Брагинский: Убийство в библиотеке

Любой следователь мог бы привлечь Аллу, поскольку неизвестно, при каких обстоятельствах Алла забыла возле трупа брошку. Может, она убила Зубарева в порядке самообороны? Но Ячменев испытывал к Алле, если не влечение, то во всяком случае симпатию, а к преступникам он никогда симпатии не испытывал.

Любой следователь мог бы обвинить в убийстве Юрия Константиновича Кузнецова. К этому были все основания. Он был заместителем Зубарева и метил на его место. Но Ячменев знал, что в наши дни заместители не проламывают головы своим начальникам, а действуют иными, более тонкими методами.

После истории с утюгом свобода вдовы повисла бы да волоске, но только при другом следователе. Ячменев легко догадался, что Зубарев брился безопасной бритвой, порезался, капли крови попали на рубашку, ее плохо выстирали, и, когда рубашку гладили, кровь перешла на утюг, где ее обнаружил эксперт.

Любой следователь мог потребовать изоляции от общества Ростовского. Во-первых, он главный хранитель библиотеки и отвечает за то, что в ней происходит. Во-вторых, Ростовский, в отличие от сослуживцев, все время врал и не мог толком объяснить, зачем приходил в библиотеку в ночь убийства. Но Ячменев знал, что у. Ростовского в 49-м томе Большой советской энциклопедии лежит заначка. Так называются деньги, которые мужья утаивают от бдительных жен. Кроме того, Ростовский не должен отвечать за то, что происходит во вверенной ему библиотеке. Если все руководители станут отвечать за то, что делается в их учреждениях, это добром не кончится.

Оставалась старуха комендантша со своим сомнительным происхождением и сомнительными шутками. Одного этого было достаточно, чтобы возбудить против нее дело. Кроме того, Зубарев был убит между одиннадцатью и двенадцатью ночи, а старуха позвонила в милицию только в четыре часа утра. Правда, остальные сотрудники академии вообще но звонили в милицию, но они ведь не были комендантами!

Любому следователю показалось бы смехотворным заявление Надежды Дмитриевны о том, что она не позвонила сразу, потому что не могла оторваться от интересной книги. Но Ячменев старуху понимал. На ее месте он тоже бы но смог бросить книгу, тем более что человека все равно убили, а негодяи все равно убежали.

Но самое главное — у Ячменева было развито чутье на все наше, хорошее. Георгий Борисович сердцем чувствовал, что никто из сотрудников академии, несмотря на отдельные личные недостатки, не был способен на уголовное преступление.

Теперь Ячменев думал о Зубареве, и его раздирали противоречия. Сердцем Георгий Борисович чувствовал правоту Антона. Но примириться с мыслью, что Зубарев — элементарный карьерист, Ячменев не мог. Этому противостояло все, что он слышал о Зубареве прежде: его звания, должности, его популярность и даже приятная внешность.

Ох, как трудно свергать кумира в сердце своем!

Тем не менее Зубарев был мертв! С этим фактом нельзя было не считаться! Кто-то ведь его убил. Кто-то звонил Ячменеву домой и рассказал про убийство, назвавшись привидением. Кто-то мог безобразничать в библиотеке — запирать Фомина в книжном шкафу, швырять вазой, дважды рвать рукопись, хихикать, и наконец, позволить себе неслыханную дерзость: скрутить самого следователя и, как хлам, засунуть за раму. А Онегин, который скачет из одной картины в другую? А портрет Екатерины, который вдруг повисает вниз головой?

Ячменев понимал, что в этом деле нельзя руководствоваться привычными методами реализма. Придется разочек, в порядке исключения, вступить на порочный идеалистический путь. Нелегко ему было сейчас, воспитанному на лучших образцах. Моральный кодекс Ячменева восставал против тою, что собирался совершить его хозяин. Но Ячменев приказал своему кодексу помолчать.

— Другого выхода нет! — объяснил Георгий Борисович кодексу. — Надо переступить грань!

И Ячменев переступил!

Он поднялся с кресла, тяжелой поступью приблизился к двери и запер ее. Затем он подошел к выключателю и, собрав волю в кулак, погасил свет.

Старинная хрустальная люстра померкла. Слабый качающийся отсвет уличного фонаря создавал страшное настроение. Под полом скреблись мыши. За окном гудел зловещий ветер, и в доме напротив жалобно скрипели ставни. Где-то гулко пробили часы… Одним словом, все было, как положено!

Переступая грань, Ячменев не представлял себе, как обратиться к тем, кого хотел вызвать из потустороннего мира. Он не знал ни магических слов, ни каббалистических знаков. Он даже фокусов не умел показывать. Он сказал просто, как дети при игре в прятки: