Мария Киселёва - Верните маму

Бабушка открыла дверь и спросила обычное:

— Ну как?

— Никак. — Зойка прошла, не глядя, и бросила портфель. — Контрольной не было. Зря готовилась вчера.

— Это ничего, — сказала бабушка, не замечая Зойкиного тона. — Все равно пригодится.

— Знаешь ты! — был ответ.

Бабушка покачала головой и прошла на кухню.

«Так и надо», — подумала Зойка и села к обеденному столу. Прочла рассказ в «Пионерской правде», начала другой. В кухне было тихо. «Ах, так, — догадалась Зойка. — Хочет, чтоб я первая попросила». И тут в голове появился жестокий план: с этого часа она совсем не будет принимать пищи. Никогда. Начнет худеть, слабеть, перестанет разговаривать и только будет смотреть таким укоризненным взглядом. Тогда они — отец и бабушка — будут в отчаянии, в страшной тревоге…

Бабушка подошла и поставила на стол тарелку с любимой грибной лапшой. Злые мысли оборвались. Зойка вдохнула душистый пар и начала есть.

Зойка была сердита на себя за то, что не смогла устроить голодовку. Не хватало духу. И вообще она поступает слишком мягко. Давно дала клятву и ничего еще не сделала. Не из таких ли выходят предатели на войне? После этих мыслей становилось не по себе. Нет, очень сложная у Зойки жизнь. Все живут просто, у них все понятно. У Веры, у Люськи, у Димки Лаврова, да и у тех, которые лентяи и плохо учатся. Никто не ищет свою мать, и никому не надо идти против отца. Как это нужно делать, как? Как? Недавно Зойка получила тройку с минусом. Конечно, она не заплакала, давно не плачет из-за отметок, но было очень неприятно. А дома, когда мысли о предательстве снова стали ее мучить, эта злополучная тройка показалась ей находкой.

Когда отец вернулся с работы, Зойка подала ему дневник: «Подпиши». Николай Максимыч достал авторучку и вдруг на секунду остановился. У Зойки радостно прыгнуло сердце. Он огорчен. «Это тебе за маму! — она смотрела на него смело и даже, наверно, дерзко. — За маму!» Николай Максимыч расписался.

— Бывает, — сказал он мягко и отдал дневник. Радость погасла. Мало того, что-то в горле сжалось, и получился прерывистый, грустный вздох.

В тот вечер Зойка записала в дневник:

«Я не отступлюсь, я не оставлю тебя, мама. Только это очень трудно. Но я буду помнить, что отец против тебя. Я буду помнить, и это даст мне силы. Учиться я буду хорошо, потому что это нужно и тебе и мне. Я придумаю что-нибудь другое. И в другое время, а то сейчас папа приходит очень усталый и невеселый. У него на работе что-то не получается».

У парадного остановилась машина «Скорой помощи».

— За кем это? — спросила бабушка и вдруг охнула.

Санитар в белом халате вывел из машины Николая Максимыча с забинтованной ногой и медленно повел к двери. Бабушка, не набросив пальто, кинулась на лестницу. Зойка за ней.

— Ничего, ничего! — крикнул им Николай Максимыч снизу. — Не пугайтесь, пустяки!

На работе Николай Максимыч неловко оступился. Небольшое повреждение — растяжение связок, — но ходить пока нельзя, и на несколько дней он остался дома.

Теперь Зойке стало еще труднее. Дома было хорошо и уютно, как всегда при отце. И как раз кончалось полугодие, шли контрольные. Трудные задачи решали вдвоем. Николай Максимыч, исписав листок, начинал грызть карандаш, ерошил волосы, а потом, совсем как ученик шестого класса, говорил: «А может, ответ в задачнике неправильный?» Зойка смеялась. А когда задача была решена, отец тоном ученика обращался к автору учебника: «Извините, тов. Пономарев. Мы ведь не отличники».

Зойке было хорошо оттого, что отец, прихрамывая, ходит по комнате или сидит, положив забинтованную ногу на табуретку. Никак нельзя было сказать ему что-нибудь резкое, неприятное.

«У меня нет характера, — записала Зойка после нескольких дней раздумья. — Мне трудно, и я сдаюсь. Недавно бабушка купила папе голубую рубашку в клетку для лета. Папа приложил ее к груди и сказал: «Ну как, подходит?» Хорошая была рубашка, но я сказала: «Совсем не подходит. Это для молодых, а ты старый». Папа, наверно, не ожидал, потому что немного оторопел. Я хотела обрадоваться, что ему неприятно, и даже немного обрадовалась, но потом он сказал: «Да, время идет. Но ничего, зато ты уже большая. Не зря старею». И сложил свою рубашку. А мне захотелось прошептать: «Папа, прости. Это ты ведь не знаешь, почему я так сказала, ты не знаешь. Ты совсем не старый, папа». Раз мне так захотелось сказать, значит, я нарушаю клятву. Я не сказала, но все равно. Я не умею побороть в себе слабость».