Аделаида Котовщикова: Сплошные неожиданности

— Дикость! Нелепость! Ужас!

Карина бегала по комнате, сжимала и разжимала руки — так она выражала своё негодование. И зачем-то зажгла все лампы — и верхнюю люстру, и настольную под зелёным стеклянным абажуром, и бра над диваном.

Димка в одних носках, — разулся, чтобы не пачкать паркет, — сидел на диване, бормоча:

— Да уж… действительно…

За окном потемнело от дождя.

Дождь начал накрапывать, ещё когда они сидели на скамейке в сквере. Но никто из троих не обратил на него внимания.

— Конечно, Танечка — моя внучка, — рассказывала старушка. — Папа с мамой у неё в заграничной командировке, в Индию уехали на полтора года. Сын-то мой инженер, и жена с ним поехала. А дочку побоялись с собой взять: климат вредный для северного ребёнка, жарко очень. Осталась Танечка дома со своей тётей, старшей сестрой её мамы. Тётя к ним в квартиру переселилась. Целый год всё шло хорошо. Девочка здоровенькая, в садик ходит, и я часто приходила, помогала — живу недалеко, через две улицы. А месяца два назад Эльвира…

— Это кто Эльвира? — спросил Димка.

— Да тётя Танина! Эльвира… вообще она такая…

— Высокомерная, — подсказала Карина. — Я её видела. Только я думала, что это мама Танечки.

— Да, и высокомерная, и очень самолюбивая — слова против не скажи. Но главное… бессердечная она… — голос у бабушки прервался, перешёл на шёпот, — …обиделась на меня и выгнала, запретила приходить. И ко мне Танечку, как прежде, не пускает.

— За что обиделась? — спросила Карина.

— Очень грубо она обошлась с портнихой. Та ей блузку перешивала, принесла, а Эльвире показалось, что обузила. И так она на женщину накричала, отказалась за работу платить. А женщина немолодая, усталая, даже заплакала от обиды. Я ей потом говорю: «Нехорошо так, Эля, к себе-то ты вежливости требуешь!» А она разбушевалась: «Вы мне давно надоели! Таню балуете! Вон отсюда!» Таня заплакала. Она её отшлёпала… И вот не могу туда ходить: опять выгонит при ребёнке! Только в детсаду Танечку и вижу, чаще — издали. Маленькая, как увидит меня: «Бабуля, когда придёшь? Почему не приходишь? Пойдём к тебе в гости!» А разве я могу без согласия Эльвиры — ведь Таня ей поручена… А ссориться при ребёнке — последнее дело…

— Кошмар! — прошептала Карина.

— Тут ещё заболела девчушка…

Дождь разошёлся, и не понять было: залито морщинистое лицо старушки дождём или слезами.

Карина поднялась со скамейки, взяла старушку под руку, помогла ей встать:

— Бабушка, мы вас проводим домой. А то вы простудитесь. Это… это… слов не нахожу! Но мы что-нибудь придумаем!

Старушка покорно позволила себя увести, но говорить не перестала:

— Ведь я в каком положении оказалась? Написать сыну не могу — расстроится, а сделать ничего не сможет за тридевять-то земель. Ещё не дай бог, с женой там поссорится из-за этой Эльвиры. Сестра же она Таниной мамы, старшая. Убедить Эльвиру, что нехорошо она поступает, мне не под силу. Легче стенку в чём-нибудь убедить, чем женщину, которая считает, что её оскорбили. И ещё боюсь, как бы тётка не научила Таню бессердечию и корыстолюбию. И то и другое за Элей водится…

Ребята проводили бабушку до самой квартиры.

— Спасибо, милые. Выговорилась, вроде и легче стало. Заходите в гости!

— Непременно придём! — обещала Карина.

А Димке, когда остались вдвоём, сказала:

— Надо всё обсудить! — И потащила его к себе.

До чего же эта Каринка самонадеянная!

Адрес Тани Крыловой выведала у бабушки, — Димке и в голову не пришло спросить про адрес. И отправились они на другой день, в воскресенье, к Эльвире за макулатурой.

Для чего?

Карина, видите ли, хотела с Таниной тётушкой потолковать, воздействовать на неё.

Как бы не так!

Эльвира их просто выгнала, и дело с концом. Открыла дверь на их настойчивый долгий звонок и сразу набросилась:

— Что за невоспитанные дети! Так звонить! Я думала, телеграмма.

— Извините, — вежливо сказала Карина. — Мы за макулатурой пришли. — И держится за дверную ручку. — А как Танечкино здоровье?

— Тебе-то какое дело? — У взрослой женщины сил побольше, чем у пятиклассницы. Дверь вырвалась из Карининых рук и с треском захлопнулась.

Разгневанная Карина дышала, будто пробежала семисотметровку. Щёки её горели.