Виктор Аланов - Петька Дёров

— Стрельни тогда, если умеешь, — не унимался его собеседник.

— Когда надо будет, тогда и стрельну, а попусту шуметь нечего. Патроны дают не для того, чтобы по воробьям стрелять. Ясно? Ими надо фашистов бить, — добавил Петька, снова поглаживая портупею и поправляя на боку сумку с дисками.

Мальчики слушали Петьку, глядя на него во все глаза, как на героя.

— Слушай, ты, — снова спросил Петьку большеголовый. — А страшно, когда бой начинается? Небось, снаряды летят, пули свищут, танки мчатся…

Петька посмотрел на него, подумал и ответил, как взрослый:

— Всяко бывает. Бывает и страшновато.

— Ну! Что я говорил, — толкнул большеголовый в бок соседа. — Партизанам тоже бывает страшно.

— Бывает, — кивнул головой Петька. — Только наш комиссар вот как говорит: страх — чувство, человеку свойское… нет, как это… свой-ствен-ное. Вот! А если ты настоящий человек, — выше страха у тебя любовь к родине. Если за родину в бой идешь, — всё по боку и дерись так, чтобы сам про страх забыл, а врагу страшно стало.

— Вот это да! — закивали головами мальчишки.

— Так вот, ребята, — обратился к ним Петька, — надо дело делать. Кто из вас пионеры? Не бойтесь, говорите, я же не фриц.

Большеголовый в разорванной рубашке как-то смущенно ответил:

— Я пионер. У меня мать с отцом фашисты здесь расстреляли.

И он указал на стену избы, около которой стоял Петька.

Петька посмотрел в направлении, в котором указывал палец оборвыша. В стене виднелись дырки от пуль, а около них оставшиеся на бревнах темные пятна.

— Шесть человек расстреляли здесь наших партийных, — добавил большеголовый тихо. — Страшно было в деревне, когда фрицы здесь стояли.

Петьке живо вспомнилась такая же картина — расстрел его собственных родителей. Он молча подошел к осиротевшему мальчику.

— Моих, знаешь, тоже в Гатчине, под Ленинградом… — тихо сказал он. — Ты не горюй. С кем живешь-то теперь?

— Жил с дядей, а его в Псков увезли, в тюрьму посадили.

— За что?

— Партизаны приходили к нам за продуктами. Дядька давал. А староста взял и доказал. Вот дядьку и забрали.

— А староста где? — быстро спросил Петька.

— Убежал, — ответил один из мальчиков. — Как узнал, что партизаны пришли, сразу утек в Большое Загорье, к немцам.

— Струсил, черт брюхатый, — проговорил мальчик в разорванной рубашке. — А живу теперь я у чужих… — добавил он тихо. — Нет у меня больше никого. Хожу по всей деревне, как пастух. Кто покормит, — у того и живу.

— Никого, значит… А в каком же доме ты ночуешь? — спросил Петька.

— Вот в этом, — большеголовый указал на маленькую покосившуюся избенку.

— А как звать тебя?

— Васькой, а фамилия Савосин.

В это время партизаны вышли из дома. Один из них окликнул Петьку:

— Пошли, Петро! Кончай заседание.

Петька протянул руку большеголовому.

— Ну, прощай пока, Васька. Может, еще увидимся. Смотри тут, чтобы ребята делом занимались. Ты — пионер. Да не горюй, не долго фрицам осталось хозяйничать. Скоро Красная Армия придет.

И, пошарив в кармане, достал красивый складной нож с костяной ручкой, добытый когда-то у немцев.

— На, бери, как другу дарю, на память.

Партизаны уже скрылись в кустах, а Васька всё стоял и глядел им вслед, будто надеясь, что новый друг вернется. Только когда исчезли за кустами лесные гости, он начал разглядывать подарок. На костяной ручке он прочел красиво вырезанную надпись — «Петька Деров».

Трудна была жизнь в Пскове в дни оккупации. Трудна была борьба за существование, нелегко давался каждый грош. В эти дни немало находилось в городе людей, занимавшихся самыми различными, совсем не свойственными им профессиями, чтобы только перебиться как-нибудь, просуществовать, пока не настанет радостный день освобождения от власти захватчиков.

Не желая идти на службу к немцам, вчерашние преподаватели, инженеры, техники занимались мелким мастерством, распродавали на базаре свое имущество, сколачивали мелкие кустарные артели, — всё, только чтобы не служить врагу.

С недавних пор на улицах Пскова часто можно было увидеть чистильщика сапог, сидевшего около летнего театра или на углу Пушкинской и немного шепелявым голосом подзывавшего к себе клиентов.

— Подходи, гошпода, подходи. Ш-шапоги, ш-шти-блеты почистить! — покрикивал он, сверкая быстрыми глазами из-под старой солдатской фуражки, глубоко насунутой на лоб. Левая щека его порой подергивалась нервной дрожью, и, когда он улыбался, — хоть и редко это бывало, — видно было, что с этой стороны у него отсутствуют зубы, будто выбитые сразу, с маху, одним ударом.