Альберт Лиханов - Лежачих не бьют

Но просить прощения, когда в тебя попали камнем?

Нет, я не был соратником Вовке. Был просто тюхтя, размазня, слабак.

Я отступил на шаг, как бы в сторону.

Я увидел, как Вовка, прикрывая от взглядов пленных немцев ведро своим худеньким тельцем, отчаянно навалился на ручку колонки, будто на рукоять подрывного устройства, вода зашумела, запенилась; тот худощавый мой обидчик подхватил ведро с железного крючка колонки и, не глядя на воду, не разглядывая ее, поднес ведро, напрягаясь, обеими руками, к лицу, и стал жадно пить. Потом передал ведро другому.

И так они хлебали воду прямо из ведра, человек, может быть, семь отпило, пока не дошла очередь до Вольфганга.

Он вгляделся в муть, сказал: «Хохн!», что в переводе на русский означает, оказывается, насмешка, выплеснул воду наземь и, глядя почему-то на меня, вежливо отодвинув Вовку, — и налил свежей воды. Тщательно ополоснул ведро. Наполнил его снова, поднял и опрокинул на себя. Хотя на нем на единственном были брюки.

Вольфганг взвизгнул и отряхнулся, как будто пес, — брызги полетели во все стороны.

Потом он опять наполнил ведро водой и стал поливать свою команду. Немцы орали благим матом — по очереди и хором, и этим ором своим сильное бы волнение создали, будь на улице в ту пору хоть один прохожий.

Однако в жару эту улица была совершенно пустынна, только какая-то старуха на углу — а это метров двести — оглянулась и смотрела на немецкое полосканье из-под ладони.

Мы с Вовкой отступили в сторону и глядели сбоку на врагов. Я, кажется, улыбался, видя в них только шумливых мужиков, а Вовка — поскрипывая зубами и хмурясь.

Утешился он только дома. Федот принес ведро, полное воды, бабушка, неискренне улыбаясь, велела в дом не вносить, а оставить на крылечке, расспросив как-то умело и незаметно, что делали пленные с этим ведром, и едва старшина удалился на свой пост, застучала печной дверцей и вынесла совок золы.

Велев нам с Вовкой слить воду в пустые кастрюльки, приготовленные заранее, бабушка кинула туда золу и стала шваркать рукой, отмывая наше ведерко, которое «похуже», не токмо что от какой-то мнимой грязи, но даже, возможно, от самого запаха, в общем, от всякой мыслимой и немыслимой вражьей нечисти.

— Во! — довольно крякнул Вовка, а я, хохотнув, поведал бабушке, как дружбан мой вот только что совершил против врага отважный диверсионный акт.

Бабушка слушала, не отрываясь от дела, потом присела на какой-то чурбачок и прямо-таки закричала:

— Ха! Ха! Ха!

Я подумал даже, может, она подавилась? Но бабушка просто так зверски хохотала. Никогда больше я не видел, чтобы бабушка так здоровски, будто какой гигантский мужчина, хохотала, просто ломалась от смеха. И слезы лились из ее глаз.

Потом, с трудом успокаиваясь, она проговорила: не зря же, мол, говорят, по уму-то, дескать, что стар, что млад — равны! Маловато его!

И тут же ополоснула золу, бросила свое занятие, как бы пришла в себя, отряхнулась — интересно, от старости или от младости?

Вовка, понаблюдав все это и тоже вдоволь насмеявшись вместе с бабушкой и со мной, призадумавшись, неожиданно сказал:

— А вы это зря! Они же теперь, — и произнес это веселое, вроде как ни в одном другом языке быть не могущее словечко, — обдрыщутся! От грязи-то моей! — И мы опять захохотали, а Вовка добавил:

— Вот увидите!

Но чтобы увидеть, надо смотреть. А как же это смотреть-то?

И Вовка занял боевой пост рядом с Федотом. Поначалу я сидел вместе с дружбаном, мы переговаривались втроем о всякой ерунде. Впрочем, сквозь эту ерунду опять проглядывал не тот Федот.

То он вдруг мечтал о молоке, хорошо бы, мол, сейчас кружечку со льда, и жалел, что у нас нет своей коровы или хотя бы козы, в то время как у его-то родителей было до войны целое стадо — аж десять коров-рекордисток.

— В колхозе? — переспрашивал я.

— Дома! — усмехался Федот.

— А еще чего?

— Три лошади! Козы! Бараны, штук двадцать. Про гусей и кур уж не говорю. Всё свое! И денег не надо!

— А как же хлеб? — спрашивал Вовка.

— И хлеб сами пекли. Рожь растили. Пшеницу.

— И ничего не отобрали? — добивался Вовка. Он почему-то знал, что должны отобрать.

— Да мы сами отдали, — усмехался Федот.

— Значит, у вас ничего не было? — спрашивал я.

— Не было, — смеялся Федот.

— Тогда чего же про молоко мечтать?

— А мечта-ать, мальчик, — говорил он наставительно, — никому не запрещается.

Вовке же мечтать не хотелось. Он выспрашивал всякие подробности. Как, например, кормят пленных? Впрочем, он сам увидел, как кормят: пришла в двенадцать часов газогенераторка, из нее вытащили бак, и пленные, оживившись, получили по миске горячего супа. На улице, как известно, стояла жарища, но пленные ели горячий суп очень даже аппетитно, и до нас доносились наваристые запахи.