Иван Серков - Мы с Санькой в тылу врага

Санька боялся крови. Он не мог видеть, как хлопцы бьют камнями лягушек, он убегал куда глаза глядят, когда отец колол свинью. А тут почему-то равнодушно посмотрел на свои красные пальцы и опустил голову. По лбу бежала тонкая струйка крови, залила глаза. Санька протер их рукавом и глянул на офицера, как сквозь цветное стекло. Офицер розовый, солдат розовый, лампа над головой розовая.

Он, кажется, оглох.

В голове звенят какие-то колокола. Словно бы где-то за стеной кричит офицер. Что он кричит — не слыхать, но известно и так. Он хочет знать, зачем Санька взял пистолет.

— Воробьев стрелять.

Его притащили в подвал едва живого, как и Лебеду, толкнули вниз по лестнице.

— Воробьев стрелять, — сказал Санька подхватившему его старику с бородой-лопатой и потерял сознание.

Всю ночь я продрожал на берегу реки в лозняке. Утром, увидав трех женщин с кошелками, вылез из куста и подался вслед за ними. Расчет был простой — женщины, скорее всего, идут в местечко, хаты которого видны на том берегу. Когда их будет перевозить перевозчик, залезу в лодку и я.

Так оно и вышло. Переправившись, женщины стали рассчитываться, а я спрыгнул прямо в воду и побежал, потому что платить было нечем.

— А разве ж это не твой, Христина? — удивился перевозчик, мужик с плаксивым лицом, и стал браниться мне вслед. Так уж я теперь его боюсь! Пусть попробует догнать. Теперь мне сам черт не брат. Выбравшись на песчаный, разбитый машинами и подводами большак, я направился в сторону леса. Чтобы снова не напороться на немцев, держусь поближе к сосоннику.

Скупое солнце слегка нагрело песок, лишь в теньке под кустами еще белеет иней. Щекочут в носу грибные запахи, блинами расселись старые маслята. Поднял один, второй — кишмя кишат черви.

И вдруг дорогу мне преградил поваленный телеграфный столб. Пень от столба в мой рост. Он ощерился острыми щепками. Какая-то неведомая сила разорвала бревно надвое. Подхожу ко второму столбу — и этот лежит поперек дороги, и тоже щерится белыми щепками. Провода порваны, перепутаны. И третий столб, и четвертый… Да что же это такое? Не ветер же их поломал. Радостно дрогнуло сердце — партизаны! Свидетелем тому был и мост через небольшую речушку с непроходимыми, заболоченными берегами, вернее, то, что осталось от моста. А остались от него лишь черные головешки, торчащие из бурой торфяной воды.

В деревню Маринино, приютившуюся на опушке соснового бора, я вошел в боевом приподнятом настроении, как вступают освободители в столицы. Это был не просто я, а передовой отряд… Правда, у меня не было знамени, и никто не вынес мне хлеба-соли. Кишки играли марш. Свинья с двумя пестрыми поросятами, не подозревая, кто идет, разлеглась на дороге. Я дал одному поросенку босой ногой пинка, тот заверещал и отскочил в сторону. Женщина, бравшая у колодца воду, с любопытством проводила меня взглядом, но ничего не сказала.

Я собирался пройти деревню без привала. Скорее в лес — там партизаны. Но возле сельуправы пришлось задержаться. До войны здесь, видно, было правление колхоза. В управе — ни одного окна, дверь, снятая с петель, валяется у крыльца. По дороге ветер гоняет бумаги с немецкими орлами и печатями. На бревнах, сваленных напротив управы, сидит местный житель и сосредоточенно ковыряется в носу. Ему лет шесть, как и Глыжке.

— Кто это так расколошматил? — спрашиваю у него.

Местный житель смотрит на меня серыми любопытными глазами, утирает рукавом нос и только сопит.

— Ты, видно, не знаешь…

Мальчугана это задело.

— Ага, не знаю! — обиделся он. — Партизаны. Они ночью стреляли.

«Если так, — думаю, — из этой деревни я никуда не пойду. Они здесь где-то близко. Дождусь. Вернутся».

Местного жителя мать позвала есть щи, а я остался сидеть на бревнах. Сижу, греюсь на солнце, поглядываю на лес, стеной встающий за лужайкой, и глотаю слюнки — из трубы ближней хаты доносится запах свежего хлеба.

Целый день я мозолю людям глаза. Кто ни пройдет мимо — присматривается: незнакомый мальчишка. Что ему здесь надо?

Вот уже и вечер наступает, а партизан все нет. Опускаются на землю холодные сумерки, луг и лес окутывает серая дымка. Где-то на околице робко подала голос гармошка и сразу же умолкла. К колодцу подошла женщина набрать воды, и старый журавль скрипит, будто жалуется на свою немощь. На соседнем дворе мужик орет на лошадь:

— Куда ты, волчье мясо!

Лошадь взобралась на какие-то жерди и гремит копытами на всю улицу.