Иван Серков - Мы с Санькой в тылу врага

Пришел в себя снова на печи. Открыл глаза — лежу, укрытый постилкой, глянул на шесток — нет черного узла, только плетенка лука. Надо мной — заплаканное бабушкино лицо.

— А глупенький ты, — ласково попрекает она меня. — Разве можно так? Тебе ведь лежать нужно…

— Забрали? — спросил я, хотя и так все было ясно.

Бабушкины глаза снова налились слезами. Она громко высморкалась в фартук и вздохнула:

— Чтоб их самих так забрало и не отпустило!

Мне жаль кожушка, жаль и бабушкиного узла: такой красивый был платок. Однако, если как следует подумать, тут есть чему и порадоваться. Немцам холодно, так им и надо. Дела у них неважнецкие, если Германии понадобился мой кожушок. Да и бабушка, может, не будет теперь так часто собираться умирать. Нет приданого — наживать нужно.

Но она, видно, думает иначе. Все время вздыхает да охает. Только под вечер немного успокоилась. Нарезала сечки корове, принесла воды, а потом села у порога на скамью, сложила на подоле руки и вздохнула:

— Ничего не поделаешь. Для чего я себе его берегла — пусть им для того будет…

Это она о своем приданом.

Когда зима встречается с летом, это называется сретенье. Так нам бабушка говорила. Нужно, чтобы в этот день петух воды из-под стрехи напился. Тогда хорошо. Тогда на какой-то там праздник вол наестся травы. У нас, правда, вола нет, зато есть корова. Она траву тоже любит.

Окна уже оттаяли, сбросили лохматые снежные шубы, и в хате светло от солнца. Его лучи заглядывают в ведро с водой, и по потолку бегают пугливые зайчики.

Глыжка с самого утра прилип к окну. Ему очень охота увидеть, напьется петух из-под стрехи или нет. Ему наскучила зима.

Осточертела зима и мне. Я долго валялся после болезни на печи, а потом, когда встал на ноги, все равно не мог выйти на улицу — нечего было надеть. Кожушок забрал Неумыка для Германии. Правда, Германия получила шиш, а не кожушок. Его отремонтировали, обшили сверху материей. В нем теперь катается на коньках Рыжий — Неумыкин выродок. А Сова красуется в бабушкином платке. Говорят, в воскресенье в церковь приходила: поверх теплый платок, а под ним — гарусный.

Я тоже сижу рядышком с Глыжкой и с восторгом смотрю на улицу. Там радуются солнцу воробьи, скачут, весело перекликаются: жив-жив!

Подставив солнцу бок, греется корова. Она от удовольствия прижмуривает глаза и что-то жует. В оттаявшем мусоре роются наши три не съеденные немцами курицы и петух. Черный, обмороженный гребешок у него, должно быть, болит, но он держится гоголем, расхаживает важно, как полицай, и все повышает голос на кур, все время к ним придирается. А вот идти пить воду под стреху он и не думает.

Зато напилась рябая.

— Баб, а если кулица? — кричит от окна Глыжка.

Бабушка сидит под полом, перебирает картошку. На Глыжкин голос она высунула голову в серой сетке паутины.

— Что курица?

— Если кулица напьёчча, будет вол тлаву есть?

Бабушка на секунду задумалась, а потом уверенно сказала:

— Будет!

И снова скрылась под полом. Ей некогда с нами точить лясы — нужно картошку перебрать: что варить, что на семена.

Под кроватью из щели в полу пробился на свет бледный росток. Я давно его заметил. Сперва показался синеватый зубок, крепкий и налитой, полный силы, которую дала ему мать-картофелина, полный надежды, что пустит корни в землю, что будут лить на него теплые дожди, что будет светить над ним солнце. Но росток поторопился. Нет над ним неба, а лишь доски кровати, оплетенные паутиной, не льют дожди, нет и солнца. Росток не хочет с этим мириться, он тянется и тянется вверх вопреки судьбе. Но с судьбой не сладишь. Он побелел, стал хилым и вялым — у картофелины уже не хватает соку. Не сегодня-завтра ее нащупает бабушкина рука, оборвет ломкий стебелек, белые мягкие корешки. Картофелину положат в чугун и сварят, а росток выбросят вместе с мусором…

Мы тоже подросли с Глыжкой за зиму. Глыжка исхудал, лицо у него зеленое, плечи заострились и лопатки тоже. А я, по мнению бабушки, так и вовсе дошел до ручки. Горе да болезнь никого не красят.

Сегодня на улице весна звенит сосульками из-под стрех, солнце слепит глаза, и бабушка разрешила побыть немного на дворе. Я надел ее стеганку, выскочил за порог и помчался к Саньке. Вон сколько мы не виделись — с прошлой недели, когда он заходил меня проведать и принес кучу новостей.

В Санькиной хате уже месяц живут трое немцев. Мать и самого Саньку они выгнали в пристройку, а в хату натаскали каких-то ящиков с радиолампами. Во дворе немцы поставили длинную жердь и на самом ее верху укрепили проволоку с каким-то обручем. Второй конец проволоки провели в хату.