Геннадий Михасенко - В союзе с Аристотелем

Ее провели в конторку. Обмерщица вздохнула облегченно и сказала:

— Вот ведь какие паразиты есть, а! И еще советскую власть упоминает, чтоб у нее язык отсох. Ей ли о советской власти говорить?

— Ладно, подружка, успокойся, — сказал шофер. — Обмерь-ка меня.

— Как же «ладно», когда я вас всех теперь подозреваю.

— А коли подозреваешь, так проверяй подряд.

Ворча, обмерщица быстро обошла всех, осмотрела тележки. Перед ребятами она остановилась.

— Не многовато ли наложили?

— Нет, — сказал Юрка.

— Смотрите, надорветесь… А может, под рейками-то припрятали что-нибудь, а? — спросила она вдруг.

У Валерки подсеклись ноги. Но Юрка храбро ответил:

— Что вы!

— То-то. Идите оплачивайте.

Когда лесозаводской двор остался позади, Валерка проговорил:

— Ну, чтоб я еще раз с тобой поехал! Чтоб еще раз!..

— Это из-за Поршенничихи, — оправдывался Юрка. — Если б не она, ничего бы не случилось. Черт ее поднес со своими досками. Воровка!

— А мы что, не воры?

— Мы? Мы досточки маленькие взяли, а там — плахи. Досточки по сравнению с плахами это ноль без палочки. Плахи стоят тридцать рублей куб, а досточки — пустяк.

— Дело не в деньгах. — Валерка поморщился.

— А в чем? Если бы дело было не в деньгах, то Фомка бесплатно отдавал бы сапоги, чтобы перебираться через воду, а он платы требовал. Вот тебе и не в деньгах.

— В том случае — да, в этом — нет, — сказал настойчиво Валерка. — Стащили? Стащили!.. И нечего.

— Ну ладно. Пронесло. — Юрка вздохнул.

В нем вдруг возникло какое-то муторное чувство при мысли, что обмерщица и их могла бы раскрыть так же, как и Поршенникову, перед всеми людьми и могла бы так же показать на них пальцем и сказать: «Вы хотели украсть!..»

Юрка некоторое время молчал, проклиная Поршенникову, потом зло заметил:

— Говорят, она барышничает на базаре.

— И, по-моему, Катьку бьет, — сказал Валерка.

— Конечно, бьет. Не зря же она такая худая и учится так плохо.

За небольшим спуском перед мостом был поворот. Мальчишки ринулись под уклон и так резко повернули тележку, что она чуть не опрокинулась и не сбила девочку, которая успела прижаться к забору. Однако осью зацепило ей платье и вырвало клок у подола.

— Катька! — воскликнул испуганно Юрка, спешно притормаживая и опуская оглобельки на землю. — Ты чего под колеса суешься?

Они с Валеркой подошли к девочке.

— Разве можно под колеса соваться? А если бы мы были машиной? Лепешка бы от тебя осталась.

Катя потихоньку отслонилась от забора и оглядела порванный подол. Это была маленькая, худая девочка, с нерасчесанными волосами, которые скатались в какие-то сосульки, как на овце. Катя то и дело сдвигала их с лица. Глядя на нее, никак нельзя было подумать, что она вообще учится в школе, тем более в третьем классе, что она имеет какое-то отношение к книгам, к чистым тетрадям.

Юрка, не уважавший людей тихих и вялых, не уважал и Катьку и порой называл ее не Поршенниковой, а Паршивенькой, но теперь, чувствуя свою вину и видя порванное платье, он совсем забыл об этом отношении к ней и растерянно смотрел на девочку.

— Коленку не царапнуло?

Катя приподняла платье. Коленка не пострадала.

— Тогда еще ничего. Подол можно зашить… А ты куда топаешь?

— На лесозавод.

— Не ходи. Там твою мать сцапали — хотела плахи украсть, — быстро заговорил Юрка. — Ее штрафовать будут. Не ходи.

— Она велела, — тихо сказала девочка, совершенно не обратив внимания на Юркино сообщение.

— Дура! — разозлился Юрка. — Тебе ведь стыдно будет.

Катя не поднимала глаз.

— Смотри, Валерка! Идти хочет, позориться…

— Ну, раз мать велела, — проговорил Валерка, — пусть идет. Необязательно во двор входить, можно около подождать.

— Ну, пусть идет. Ну, иди.

Девочка посмотрела на мальчишек и медленно пошла, сперва пятясь, потом повернувшись и глядя себе под ноги.

— Тюха, — сказал Юрка негромко. Он уже опять не уважал ее, он даже сплюнул. — Как вареная какая-то.

— Ей вот за платье влетит от матери, я уж чувствую. Мы порвали, а ей влетит.

— Ну и пусть влетит, не будет… тюхой… И эти еще понаставили заборов, елки, — проворчал Юрка по адресу Лукиных, подхватывая оглобельки.

Валерка подтолкнул сзади, и тележка покатилась.

До самого дома ребята молчали.

Во дворе Терениных бродили куры. Им чего-то не хватало в еде, каких-то веществ, и они выклевывали друг у друга перья, оголяя шеи и зады. Петуху досталось больше всех. Вместо пышного хвоста, этой петушиной красы и гордости, высилось одно грязное перо, да и за тем куры охотились и, кажется, уже не раз хватали его, поэтому оно торчало как-то вбок. Шея петуха была общипана до зоба. Красный гребень увенчивала красная большая бородавка. Может быть, это была не настоящая бородавка, а просто недооткушенный курами клочок гребешка, но она так своеобразно дополняла петушиную внешность, что делала его похожим бог знает на кого, только не на петуха. Скорее на лилипута-страуса, если существование такого вообразить на белом свете, а вернее всего — на чудище заморское.