Октав Панку-Яш - Великая битва у Малого пруда

— Такой гербарий и не примут на почте. Заставят посылать отдельным вагоном! — острил Алеку.

Но самое простое решение нашёл не кто иной, как Родика.

— А почему вам непременно брать трёхметровый тростник? Разве не подойдёт побег, молодая тростинка сантиметров в пятнадцать — двадцать? Такой стебелёк ещё не успел отвердеть, и высушить его можно без труда.

Как почти пятьсот лет назад никто, кроме Христофора Колумба, не догадался приплюснуть яйцо, чтобы поставить его стоймя на острый конец, хотя проще простого было разбить скорлупу, точно так же никто, кроме Родики, не додумался до этой простой идеи.

— Молодец, девушка! — поздравил её Дину. — Я посвящу тебе стихи.

— Когда? — обрадовалась Родика.

— Плохие — хоть сейчас! — И Дину тут же стал декламировать:

— Чудесно! — захлопала в ладоши Родика.

— Постой, постой, я ещё не кончил, — сказал Дину. — Должна быть ещё концовка:

Все, в том числе и Родика, расхохотались. А Дину с самым серьёзным видом спросил:

— Что тут смешного? Над поэтом нельзя смеяться. Вы его обескураживаете! — Но потом и сам не сдержался и начал смеяться.

Покончив с делами, ребята поручили Санду переговорить с Нику и Илиуцэ.

Илиуцэ сидел на табурете. Нику, засунув руки в карманы, ходил из угла в угол, словно вымерял помещение. Больше всего Нику мучило то, что все теперь будут над ним смеяться. Будут иронизировать: «Ты уверял, что сам устроишь превосходный порт… Видали мы, чего стоят твои слова! Ты уверял, что обыграешь в шахматы Санду… Видали мы, чего стоят твои слова! Ты грозился победить в битве! И на этот раз мы убедились, чего стоят твои слова! Похвастался! Давал слово и не сдержал! Вот как!» Такие мысли неотвязно преследовали его. «Ну, нет! — решил Нику. — Уж теперь-то я своё слово сдержу. Ни один корабль не уцелеет… А зачем, собственно говоря, уничтожать корабли? При чём тут они, если ребята будут надо мной смеяться? Абсолютно ни при чём. Но уж коли я сказал, что сломаю, отступаться нельзя… Никак нельзя!..»

Когда вошёл Санду, ребята снова заперли снаружи дверь. Санду остановился на пороге и, прислонившись к двери, сказал:

— Теперь давайте поговорим. Нам есть о чём поговорить. Не так ли?

Нику продолжал прохаживаться, не обращая внимания на Санду. Санду понял это и спокойно сказал:

— Есть такое слово «вежливость»… Тебе оно незнакомо, Нику?

— Нет! — ответил Нику, тряхнув головой.

— А тебе, Илиуцэ?

Илиуцэ молчал.

— Очень жалко, что вы не слыхали о нём. А ведь прошлой зимой Влад проводил сбор на тему о вежливости. Вас, очевидно, тогда не было.

Нику остановился. Подбоченившись, он подступил к Санду:

— А знаешь, я бы на твоём месте так хладнокровно не разговаривал.

— Почему?

— Ты забываешь, что мы здесь одни и, если помериться силами, от тебя ничего не останется!

— Знаю! — сказал Санду, глазом не моргнув.

— И ты не боишься?

— Ничуть. Я тебя хорошо знаю, Нику. Ты драчун, но на подлость ты не способен.

Нику опустил руки. Такого ответа он не ожидал. Слова Санду были ему приятны. Он даже почувствовал прилив гордости. Но…

— А если я всё же изобью тебя? Если я хочу быть подлецом?

— Ничего ты этим не докажешь. Тебе досадно, что ты проиграл битву. Но если бы ты даже убил меня, битву ты уже всё равно не выиграешь.

Илиуцэ молчал, задумчиво глядя на обоих.

— Я знаю, почему я проиграл битву! — сказал Нику. Потому что я связался с трусами. Только поэтому.

Санду отрицательно покачал головой:

— Нет. Твои ребята такие же храбрые, как и наши. Ты, видно, так и не понял, почему проиграл битву. По своей же вине. Ты считал нас гораздо глупее, чем мы есть на самом деле. Вся твоя затея с тремя лазутчиками, которые должны были пробраться к нам в тыл, строилась на том, что мы не очень сообразительны. Точно так же ты рассуждал и тогда, когда уходил от нас. Вы, мол, мямли, а я то да сё, я сам себе голова. Уйду, устрою себе собственный порт. Я ни в ком не нуждаюсь… Вот увидите! — Санду мягко улыбнулся. — И вправду увидели. Но совсем не то, что ты ожидал…

Услышав это, Нику взъерепенился.

— Ничего, вы ещё не всё увидели! — упрямо сказал он. — Я уже говорил и повторяю: всё равно не признаю себя побеждённым.

— Прекрасно, — сказал Санду без малейшей иронии.

— Вряд ли ты обрадуешься, когда я окажусь на свободе. Даже и шлюпки целой не оставлю. Всё растопчу!