Николай Печерский: Восемьдесят восемь дорог

Женщина стала поспешно благодарить Олима. Поправила узелок волос на затылке и собралась было идти, но мальчишка не тронулся с места. Глаза его потемнели, возле рта прорезалась острая короткая морщинка.

— Давай, однако, проходи, — сказал он Олиму. — Нечего тут.

Другой на месте Олима бросил бы все и ушел, но Олим не такой. У него имелись свои принципы. Он сделал вид, будто даже не заметил мальчишку.

— Между прочим, вон наш троллейбус, — сказал Олим женщине. — Это как раз к нашему дому. Поехали.

Подкатил троллейбус. Олим почти насильно затолкал туда гостей. При всем том Олим был удивительно вежлив. Лишь в троллейбусе, когда под гулким ребристым полом уже зашуршали шины, Олим наступил мальчишке на ногу, чтобы он не забывался и в следующий раз знал, с кем имеет дело.

Так Олим познакомился с сибирским мальчишкой Игнатом и его матерью Ольгой Павловной. Так привез их в большой шумный двор на окраине Дюшамбе.

Квартира, где жил Олим, его мать и отец, была совсем маленькой, и Олим пристроил гостей к Муслиме. Правда, у Муслимы квартира тоже оказалась тесной, но все-таки больше, чем у Олима. Когда в ней расположились Игнат и его мать, там даже осталось еще свободное место.

Шума и гама после моего прихода во дворе не убавилось.

Представители улиц и школ размахивали руками и хором требовали принять какие-то срочные меры. Мое имя склонялось во всех падежах, а мои способности и мой авторитет раздували на глазах, как раздувают бурдюк для переправы через реку.

Оказывается, меня позвали для того, чтобы протолкнуть в газету какую-то заметку. Ее уже написали и теперь хотели обсудить на этом пестром и шумном маджлисе [5] Маджлис — собрание. . На глиняной суфе с тетрадкой, свернутой дудочкой, стояла Муслима и ждала распоряжений.

— Тохта! — крикнул Олим. — Тох-та!

Муслима вздрогнула, сделала полшага вперед и начала читать.

Муслима читала вполголоса, но все было слышно. Шелестели на тутовнике листья. У ворот, затихая на миг и вновь набирая скорость, жужжала деревянная вертушка.

Люди по-разному видят чужой рассказ. Картины, которые рисует им воображение, далеки и в то же время чем-то близки друг другу. Ребята утихли. По лицам их бродили задумчивые строгие тени.

Глуховатый голос Муслимы увел меня на пустынную темную улицу Запорожья. По холодным скользким камням мостовой, не задерживаясь, текла снежная поземка. В стороне стоял черный столб с оборванными проводами. На деревянной тумбе ветер задирал приказ с черной свастикой наверху.

По улице, прячась и замирая в подворотнях, шел от одного дома к другому человек в коротком полушубке и белых мягких валенках. Он украдкой поглядывал на темные фонари с номерами домов и выкрошенными стеклами и неслышно скользил в темноте дальше. Видимо, он был в этих местах впервые.

Но вот он остановился возле дощатых ворот с перекосившейся калиткой на одной петле, оглянулся и юркнул в темную пасть двора. Слева темнело разрушенное кирпичное здание. В глубине двора, за деревом виднелся еще один, уже небольшой домишко.

Ночной гость быстро пересек двор и остановился возле маленькой двери. Она была обита черной клеенкой. Из острых рваных дыр торчали белые клочья ваты. Человек в полушубке постучал в перекладину двери. В доме послышались тихие сбивчивые шаги. Кто-то нерешительно остановился в сенцах и, переждав биение сердца, спросил:

— Хто такый? Тут никого нема…

— Откройте, это свои, — тихо, почти шепотом сказал человек в полушубке.

Скрипнула дверь. В сенцах, заслоняя ладонью свечу, стояла высокая седая женщина в черном платье. На ногах у нее были глубокие галоши с острыми ободранными носами. Женщина отступила на шаг. Человек в полушубке быстро захлопнул дверь и хриплым простуженным голосом сказал:

— Не бойтесь. Ольга Павловна. Я от Сергея Лунева. От вашего, значит, братца. Я вам письмо принес.

— У мене нема ниякого брата, — глухо, будто из-за стены, сказала женщина. — Фашисты всих пострилялы…

Плечи и голова седой женщины затряслись. Она плакала в холодных сенцах, вытирая ладонями глаза и перекладывая свечу из одной руки в другую.

Человек в полушубке обнял женщину и повел в горницу.

— Ну, не надо. Ну, расскажите, как случилось… Ну, пожалуйста…

Женщина села возле остывшей печки и начала рассказ. Было тихо и грустно. На крыше потрескивало смерзшееся железо.