Давид Гроссман - Бывают дети-зигзаги

— Ты не знаешь, что это такое для меня, что ты возвращался.

— А ты уж хотел сбежать? — говорил я с ним по-прежнему неласково, но вся моя ненависть куда-то улетучилась.

— Знай только одну вещь: ты спасал мою жизнь тем, что возвращался. Не то чтобы жизнь Феликса Глика нынче много стоила. Но тем, что ты возвращался, ты делал ее ценнее… Ты понимаешь, что я говорю?

Ничего я не понимал.

— Если бы ты опаздывал на пять минут, мы бы уже не встретились.

— Рассказ, — нетерпеливо выдохнул я. Я уже снова пожалел, что вернулся. Упустил шанс распрощаться с тайнами, спокойно вернуться домой и забыть обо всей этой странной и запутанной истории. — Ты обещал мне рассказ, так рассказывай! — Если бы я все-таки подошел к киоску, сейчас бы уже говорил по телефону с отцом.

— Это рассказ про женщину, — сказал Феликс и замолчал, словно его охватило сомнение. Сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди. «Зоара, Зоара!» — застучала в висках кровь. Феликс сунул руку за воротник рубашки. Рука моя тут же стиснула в кармане пистолет, палец лег на курок — я сам не понял, как это вышло. Но Феликс достал не оружие, а тонкую цепочку, ту самую, на которой остался еще один колосок и золотой медальон в форме сердца.

Феликс нажал на него, и медальон раскрылся. Он протянул его мне, и голос его дрогнул:

— Одна женщина, которую любили и твой отец, и я.

Зоара смотрела на меня из медальона широко посаженными глазами и улыбалась.

Давным-давно жила-была маленькая девочка. Когда ей исполнилось шесть лет, родители устроили для нее праздник. Она сидела на стульчике вся в цветах, а гости качали ее и хором считали года. Взлетев вверх на счет шесть, она расплылась в счастливой улыбке и назначила себе дату смерти: ровно через двадцать лет. В комнате стало тихо. А девочка, посмотрев на сникшие, с болью обращенные к ней лица, воскликнула: «Но это же еще нескоро!»

У нее было худое лицо с выступающими, словно от голода, скулами, и тонкие, похожие на коричневые спички руки и ноги, вечно в расчесах — она царапала себя и во сне, и когда грезила наяву. Часами она просиживала на подоконнике в своей комнате, прикрыв черные глаза, и даже не слышала, если ее окликали. Став постарше, она начала глотать книги, а точнее — это книги поглощали ее, она читала все, до чего могла дотянуться, для детей и для взрослых, и у нее была тайна: на самом деле она не просто девочка, она персонаж своей любимой книги, шпион, сошедший со страниц. Любимые книги менялись. Персонаж должен был жить среди обычных людей так, чтобы никто не догадался, что он лишь выдумка в девичьем обличье. Разоблачение грозило наказанием. Каким именно, Зоара не писала даже в дневнике. Только теперь, став старше, чем была Зоара в день своей смерти, я думаю, что знаю ответ: персонажу предстояло навсегда остаться среди людей.

Спустя еще несколько лет Зоара (или Пеппи Длинныйчулок, или Аня из Авонлеи [31] «Аня из Авонлеи» (1909) — роман канадской писательницы Люси Мод Монтгомери. , или Гек Финн, или Давид Копперфильд, или Дитте — дитя человеческое [32] «Дитте — дитя человеческое» (1921) — роман датского писателя Мартина Андерсена Нексе. , или Лесси, или Ромео и Джульетта в одном лице, или дядя Том) стала вести подробные хроники Страны Мертвых. В этой стране те, кто уже умер, продолжали жить, у них рождались дети, Зоара рисовала их на страницах дневника — белых и безглазых, родители водили ее по врачам, но врачи не знали, чем лечить печаль. Один из них посоветовал купить девочке музыкальный инструмент. И в магазинчике на улице Бен-Иегуды в Тель-Авиве ей купили черную деревянную флейту, и она играла на ней с удовольствием, только время от времени замирала, прижимая флейту к губам, и пальцы ее порхали над отверстиями, не извлекая ни звука.

В хорошие, так редко выпадавшие дни Зоара щебетала, как спасшаяся от грозы птичка, пела, подпрыгивала, норовила обнять каждого, прижаться к бьющемуся сердцу щекой. Лицо ее светлело, тревожные морщинки разглаживались, и становилось ясно, что она в общем-то красивая девочка. В такие дни она любила наряжаться во взрослую: наматывала шарф, надевала пеструю шляпу, и прогуливалась с матерью по Тель-Авиву, похожая на яркую заграничную марку, и ловила изумленные взгляды прохожих, точно набираясь сил и красок, прежде чем пуститься снова в долгий одинокий путь.