Давид Гроссман - Бывают дети-зигзаги

— Про глаза?

— Нет. Я спою тебе песню, которую пела мне мама, когда я была примерно как ты сейчас. Когда я была девочкой, и жила в далекой стране, и звалась Лолой Кац — тогда у меня еще не было этого роскошного и смешного сценического имени. Зато была собака по имени Виктор и две подруги, Элка и Катя…

— Лола Кац? Так тебя звали?

— Представь себе. Ты разочарован?

— Да нет… Просто… Так странно… Просто Лола Чиперола — это так красиво…

Она улыбнулась, закрыла глаза и запела негромко на незнакомом языке. Ласково и нежно.

А потом, спустя то ли несколько мгновение, то ли несколько часов, проговорила тихонько:

— Спи, малыш. У нас еще будет время.

Когда я проснулся, снова наступил вечер. Весь режим дня у меня сбился. Я еще немного повалялся в кровати и повспоминал. Дома в этот час я сидел бы один — отцу еще рано возвращаться. Поиграл бы в настольный футбол, полистал оружейные каталоги, потыкал пальцем в глобус, представляя, как путешествую по всему миру… Или вообще ничего бы не делал. Когда я сижу вот так один, минуты кажутся мне часами. Дома скучно и нечем заняться, делать уроки без Габи я не люблю, а к Михе иду только если уж совсем некуда деваться. Сидим у него, болтаем о ерунде, из меня начинают валом валить всякие истории, я вру ему напропалую, а он слушает с открытым ртом, и мочки ушей у него тяжелые, толстые и висят с обеих сторон, как две гири… Он дает мне запутаться в собственной лжи, и я злюсь на него за это и ищу ссоры, и иногда мы начинаем драться от скуки, и в конце концов я ухожу от него с дурацким чувством: уже давным-давно это никакая не дружба, а просто совместная тоска. После бар-мицвы я скажу ему, что он мне больше не друг. Хватит.

Если бы я любил читать! Но я не любил и ждал Габи, чтобы она почитала мне. Если бы умел играть на чем-нибудь, вот хотя бы на барабане! Для барабанов ведь не нужен слух, нужно только чувство ритма и сила, а все это у меня есть. Но отец не соглашался на барабан.

Как я проводил эти тысячи часов, эти бесконечные вторые половины дня своего детства? Чем наполнял жизнь? Я помню, что устраивал себе проверки: пытался узнавать соседские машины по гулу мотора. Или пролистывал свой список пропавших без вести и думал, где эти люди сейчас, и представлял, как мы с ними организуем тайное сыскное агентство, ведь раз они пропали, значит, не принадлежат уже никому, так почему бы мне не забрать их себе, чтобы они охраняли меня… Или ехал на роликах в сад Сорока Двух и проверял, помню ли все имена павших. Или ничего не делал, просто был, существовал, ждал, чтобы что-нибудь наконец случилось.

Однако ничего не случалось. А когда, в кои-то веки, случилась настоящая дружба, я и ее прошляпил.

Если сегодня среда, то как раз в этот час я крадусь по кустам от торгового центра — по средам я работаю телохранителем мамы Хаима. В половине седьмого вечера она всегда возвращается от парикмахера. Несмотря на то что она объявила мне бойкот, я не бросаю ее на произвол судьбы. Я иду за ней следом, смотрю, нет ли беспорядков поблизости, прикидываю пути к отступлению в случае опасности или попытки нападения. Иногда она останавливается поболтать с соседкой. Я тут же встаю в стойку: а что, если соседка планирует покушение на нее? В голове моей звучат приказы: «Оружие к бою! Огонь!» Из кустов я наблюдаю, как она мягко поднимает и опускает тяжелые веки, а когда удается подкрасться совсем близко, кажется, даже слышу ее.

Часы на стене у Лолы показывали четверть седьмого. Я встал и первым делом снова пошел в душ: даже пока спал, вспотел. Как только люди живут в этом Тель-Авиве? Лола уже уехала в театр, оставила нас вдвоем, написав Феликсу подробную инструкцию по обращению с домом, кухней и мной. Можно подумать, я совсем маленький или стеклянный. Феликс сидел в гостиной под китайским абажуром и читал газету. На нем был красный халат с поясом. Чистые волосы лежали волнами, белоснежные, только чуть золотились на концах. Увидев меня, он сразу встал, отложил газету и спросил, что я хочу на ужин.

Голос у него был какой-то напряженный, это я сразу заметил. Мы сели за стол на кухне. Молча. Я встал. Хотел позвонить домой, но Феликс сказал, что яичница будет вот-вот готова и жаль, если остынет. Я сказал, что только сообщу, что все в порядке, это одна минута, не больше! Тогда Феликс сказал, что в такое время в Иерусалим все равно не дозвониться — все линии заняты. Он говорил быстро, с напором. Я снова сел. Какие линии, почему заняты? Феликс подал мне яичницу со сладким перцем, короной выложенным вокруг, с завитками петрушки сбоку — как подпись художника на картине. И я подумал, что он, наверное, скучает по тем временам, когда у него столовалось каждый день по тридцать человек.