Давид Гроссман - Бывают дети-зигзаги

Я оглянулся и не поверил своим глазам. Феликс стоял, наклонившись, возле двери третьего купе с серебряной цепочкой в руках. Вне всякого сомнения, это была цепочка от часов. Резким движением он оторвал ее от кармана и вместе с часами стал наматывать на дверные ручки. Пальцы его прямо-таки летали, карманник из него был бы отличный, мелькнуло у меня в голове, да может, он и был карманником, а я-то собирался его предостеречь! Я стоял там, не отводя от него потрясенного взгляда: он не испытывал совершенно никакого сочувствия к тем, кого запирал в купе, он только посильнее затягивал цепочку, губы его были сосредоточенно сжаты, и что-то жестокое было в нем сейчас, что-то от хищного зверя.

И мной овладела та же жестокость, белая и тонкая, похожая на шрам, она прорастала изнутри и заставляла так же сжимать губы, так же сосредоточенно и профессионально морщить лоб. Даже руки мои двигались, повторяя те же движения, издалека я чувствовал возбуждение и покалывание в пальцах Феликса, ведь еще недавно я держался за них…

Обитатели купе застыли, как зачарованные. Все они смотрели на Феликса, не веря своим глазам. «Черный цилиндр» так и остался стоять на полусогнутых ногах, не решаясь ни окончательно встать, ни окончательно сесть, и рука его замерла в воздухе, и рот стал похож на букву «о». Второй, толстый и лысый, смотрел на Феликса пустыми глазами, с глупой улыбкой, и на лице его было написано полнейшее непонимание. Из-за их спин выглядывала «бабушка Цитка» с поджатыми губами точь-в-точь как у нашей Цитки, но, в отличие от бабушки, не могла вымолвить ни слова.

Да и я не мог. В жизни я не видал ничего удивительнее: взрослый человек, почти старик, нарядный, воспитанный, вытворяет такое, за что меня бы точно выкинули из школы без права восстановления!

Да, пожалуй, это меня и удивило тогда больше всего: что можно быть как я, только взрослым.

Феликс не потратил на тех, кто в купе, ни одной лишней секунды. Закончил обматывать ручки, убедился в том, что двойные двери раздвинуть невозможно, схватил меня за руку и оттеснил подальше вперед по ходу поезда. И тут же блеснула в мою сторону быстрая улыбка, голубая молния:

— Все в порядке! Мы должны идти!

— Но как же те, кто в купе… они же не смогут…

— После, все после! Прошу извинения, объясняться будем потом, в конце! Айда!

— А как же часы? Возьмите хотя бы часы!

— Часы не важно! Время важно! Время жаль! Айда!

— Что такое «айда»? — крикнул я на бегу.

От изумления Феликс даже остановился:

— Юный господин Файерберг не знает, что такое «айда»?

Мы стояли друг напротив друга, запыхавшиеся, вагон покачивался на поворотах. Я еще подумал, может, он имеет в виду Аиду [6] «Аида» (1871) — опера итальянского композитора Джузеппе Верди. из оперы, но благоразумно промолчал.

— «Айда» — это как «оп-па»! — засмеялся Феликс и снова потянул меня за руку. — Это как «вперед»! Чтобы продолжать! Чтобы лошадь побежала!

Понятно, сказал я себе. «Айда» — это как «эмпа».

Мы миновали один вагон, потом второй. Пейзаж бежал наперегонки с поездом на деревянных ногах электрических столбов. Мелькали вдалеке зеленые эвкалиптовые рощи, подсолнечные поля, и снова коридоры, двери, вагоны. Время от времени, когда мы пробегали мимо купе, мне казалось, что люди, сидящие там, смотрят мне вслед с удивлением и тоже в немом крике воздымают руки. Может, они ждали меня по указанию отца и Габи, но я не мог, да и не хотел останавливаться. А вот и последний узкий переход, и тяжелая дверь с табличкой «Вход категорически воспрещен!», и Феликс, который, наверное, не умеет читать на иврите — хотя он конечно же все умел, — берется за ручку двери. Тяжелая дверь поворачивается на петлях, и мы оказываемся внутри.

Какой здесь шум! Сильнее, чем в вагонах. Внутри локомотива стоял к нам спиной человек в грязной майке. Он проревел: «Снова обороты падают! Второй раз за сегодня!» Феликс закрыл за нами дверь, и даже засов задвинул. Внутри было очень жарко, я тут же вспотел. Да еще этот шум — ну да, про шум я уже говорил.

Феликс подмигнул мне и осторожно тронул машиниста за плечо.

Тот тяжело повернулся, подался назад — и застыл от удивления.

Он, видно, ждал кого-то другого. Может, своего помощника или механика, с которым вместе работает. Тут же спросил, кто мы такие и как посмели проникнуть в локомотив. Из-за шума ему приходилось кричать, и Феликс улыбнулся ему, на этот раз улыбкой ласковой и смущенной, которая растопила бы любое сердце. Он нагнулся к уху машиниста и прокричал, что он очень сожалеет, так и в самом деле нельзя, но что поделаешь — ребенок, бедный малыш Элиэзер, хотел побывать хоть раз, последний раз в своей жизни, в локомотиве поезда.