Александр Шаров - Некоторые удивительные события из жизни Бориса Пузырькова

В 16 часов 00 минут командир Н-ской дивизии вызвал к телефону комбрига, полковника Ивана Семёновича Горенко. В заключение разговора комдив сказал:

— Прошу вас держаться до последней физической возможности. Мне бы очень хотелось обнять вас и поцеловать за всё, что вы для нас сделали и делаете, потому что без вас…

Разговор прекратился. Связь была прервана, и восстановить линию не удалось вследствие гибели последнего бойца подразделения связи. Всё остальное записано впоследствии со слов гвардии сержанта механика-водителя Николая Торбозова».

Легостаев поднял глаза от тетради. Записи не помогали, они даже мешали вспоминать. Казалось, в строгий прямоугольник окна входит само минувшее, разлучиться с которым было невозможно. Перед глазами одно за другим проходили дорогие лица. Как будто собранная днём на перекличку, бригада всё ещё находилась в строю, побатальонно и поротно, ожидая боевого приказа.

…Вот так же стоял тогда в темноте третий резервный батальон северо-восточнее Винницы, в двух километрах от района боя. Степунов — он в то время командовал батальоном — первым заметил гигантскую фигуру Торбозова, механика-водителя командирского танка, и пошёл ему навстречу.

«Товарищ майор, — доложил Торбозов, — по израсходовании боекомплекта и уничтожении вражеским огнём всех остальных машин наш танк вырвался на дорогу Очередицы — Сокол. У перекрёстка два снаряда ударили в машину. Она загорелась. Я выбрался через свой люк, побежал, забыв обо всём».

Докладывая, Торбозов стоял совершенно прямо, не опуская на землю завёрнутое в плащ-палатку тело, которое держал на руках. Он докладывал не только комбату, но каждому своему товарищу, каждому живому солдатскому сердцу.

«Я отбежал, забыв обо всём, но стрельба прекратилась, стало совсем тихо, и я услышал, что меня кличет командир. Я вернулся, наклонился над ним и разобрал, что он говорит: «Было бы мне горько умирать, думая, что танкист нашей бригады бросил раненого в бою». Больше он ничего не сказал. Я перевязал комбрига индивидуальным пакетом, но только донести живым, товарищ майор, не удалось».

Тело мёртвого командира лежало перед танкистами на тёплой украинской земле, невидимое в темноте. Строй застыл в почётном карауле. Доносились близкие разрывы снарядов, слышалось, как бьётся переполненное горем и гневом сердце батальона.

Степунов ушёл доложить о происшедшем. Кто-то в шеренге сказал:

«Сын остался у командира — Горенко Пётр Иванович, девяти лет, в городе Ровеньки».

Другие голоса быстро отозвались, как бы радуясь, что найдена разрядка душевному напряжению:

«Имеем право усыновить!»

«Полное законное право!»

«Сейчас бы и лист пустить, а то в дело пойдём, кто знает…»

Через двадцать минут вернулся Степунов. Был отдан приказ:

«По машинам!»

Один из танкистов, бегом выполняя команду, успел сунуть в руку Легостаева подписной лист:

«Проследите, товарищ начфин! На вас надежда…»

Когда же всё это произошло? В апреле 1944 года. А теперь…

Документы хранились в конце тетради. Легостаев развернул лист, пожелтевший от времени, потемневший на сгибах. Выведенные в темноте строки наползали одна на другую — только фамилии да цифры. Приказ живых и завещание тех, кто погиб в бою, — нерушимая воля бригады!

Тогда были собраны деньги. Сумму, которой должно было хватить на несколько лет, переслали в тыл, где её передали отделению банка с поручением ежемесячно переводить в адрес Петра Ивановича Горенко четыреста рублей.

Сколько же времени прошло с той поры?

Легостаев неторопливо, как всегда, когда занимался важной работой, вновь подсчитал по листу собранную сумму и разделил итог на четыреста. Выходило, что деньги были исчерпаны в июле, ровно два месяца назад. В хлопотах, связанных с расформированием части, начфин не заметил этого и не доложил вовремя Степунову.

Легостаев поднялся из-за стола и несколько раз прошёлся по комнате, собираясь с мыслями. В памяти возникли слова Степунова: «Бригада жива, она имеет незапятнанное имя, знамя, которое до времени хранится в Музее Советской Армии, и главное — свои незавершённые обязательства. А мёртвым можно назвать лишь того, кто порвал или растерял связи с жизнью».

Бригада была жива — это определяло решение.

Утром с Центрального почтамта Легостаев отправил в Ровеньки срочный перевод за истекшие два месяца. В извещении он коротко написал, что часть меняет свою полевую почту, а новый адрес дать пока нельзя, и, обещав при первой возможности сообщить всё подробно, подписался: «За командира — Легостаев».